Раз уж Робинзон Львова сюда попал, то мушкетеров Г.Башкировой мне давно пора сюда привести. Лично меня "Три мушкетера" как-то миновали, не стали эпизодом в биографии, да и особых симпатий не вызвали. Песни у Ряшенцева - да, замечательные А сами герои... жили бессмысленной солдафонской жизнью, недемократично били слуг, а под конец главгер и вовсе переметнулся к тем, с кем до того воевал, и немало, между прочим, там народу положил. Да еще из корыстных побуждений. Правда, миледи мне тоже было не жалко, потому что очень уж было жалко Констанцию.
Но вот очерк о мушкетерах в книге Г.Башкировой "Лицом к лицу" (1976 год) давно запал в душу, и, может быть, кому сгодится как информация к размышлению...
В течение нескольких лет это было проклятием моей жизни, регулярным и неотвратимым. Каждый раз повторялось одно и то же.
- Сочинение пришел писать, - объявлял Лешка. – Мама просила вас помочь.
Взрослые обитатели нашего дома немедленно набрасывались на Лешку с вопросами. О школе, учителях, уроках. Лешка вяло бормотал что-то себе под нос, потом, улучив момент, когда насыщенные общением взрослые разбредались, осторожно вытаскивал с полки том Дюма и направлялся в мою комнату. Там он пристраивал свои кеды поудобнее на кушетке, укладывался, раскрывал книжку... Раскрывалась она сразу на нужной странице, читал Лешка всегда одно и то же: приезд д’Артаньяна в Париж, скачку за подвесками, завтрак на бастионе в Ларошели. Сначала было слышно, как Лешка шевелит губами, потом раздавалось сопение – следствие до сих пор не вырезанных гланд. Потом Лешка начинал покрикивать, чем неосторожно привлекал внимание мальчик дошкольного возраста. Мальчик благоговейно просовывал голову в комнату, наблюдал за Лешкой долго, громко объявлял:
- А Лешка не учится, Лешка книжку читает!
- Митька, прикольщик, иди сюда!
- Читаешь «Трех мушкетеров», - соображал Митя.
А дальше... Дальше доставались мушкетерские плащи, расшитые разноцветными крышками из-под кефира и ряженки, появлялись самодельные деревянные шпаги и новейшие пластмассовые забрала. За закрытой дверью что-то крошилось, летело, ломалось, Существовать в квартире становилось немыслимо. Работать тем более. Я порывалась вмешаться, домашние останавливали: литературная игра развивает воображение.
Развитие воображения обрывалось, едва раздавался звонок в дверь: за Лешей приходили мама или бабушка. Мама или бабушка благодарили за помощь, попутно обсуждая на кухне рецепты консервирования овощей и фруктов.
Лешка улучал момент:
- Мама, можно, я возьму с собой «Трех мушкетеров»?
- Нет, - вспыхивала мама, - нельзя!
Мои домашние опускали глаза: Лешкина мать не признавала необходимости развития воображения.
- Я понимаю – в пятом классе, ну в шестом. Но ты уже в седьмом! Посмотри на себя, ты их перерос!
- Конечно, перерос. – Я встревала в разговор, жалеючи Лешку. – Ваш Лешка акселерат, а мушкетеры, совсем как мы с вами, - обыкновенные люди. Даже в их доспехи Лешка не влезет: и питание у мушкетеров было хуже, и родители о них меньше заботились.
Лешка радостно хохотал. Лешкина мать испепеляла меня презрением (очередное сочинение уже было написано – так она, бедняжка, надеялась, - меня можно было временно испепелить) и уводила своего персонального мушкетера доделывать уроки.
И все-таки мушкетерам не суждено было уцелеть. Лешке их просто запретили: родители его сочли, что пора ковать Лешкино будущее. В совместном разговоре (меня в него вовлекли вследствие тесного квартирного соседства) вырабатывалась стратегия поведения. Бесславное Лешкино будущее его мать тесно связывала с печальным его настоящим.
- Мальчик выпал из своего возраста. Он инфантилен, он собирает солдатиков, он дружит с малышами. А мушкетеры? Это что за занятие? Мушкетеры – символ катастрофического отрыва нашего Леши от школьной жизни.
Лешкина мама печально подергала носом, поправляя очки.
- Мушкетеры – символ того, что Леша упущен. Нет, он не поступит в институт, он погибнет. Его затолкают с его романтическими задатками.
От волнения Лешина мама утратила обычное многословие и заговорила почти афоризмами:
- Он попадет в армию и обнаружит, что шпаг там нет, зато есть дисциплина. Дисциплину он не выдержит, это ясно. Нужны срочные меры!
- По борьбе с мушкетерами? – спросила я.
- Начинать, во всяком случае, следует именно с них. Дальше посмотрим.
- Хорошо бы разъяснить ему, - вставил Лешкин папа, - что ему предстоит жить и работать не при кардинале Ришелье, а в век научно-технической революции. – Лешкин папа тоже, видимо, подготовился к сегодняшнему вечеру. – Главное в возрастной категории Леши – накопление информации. Игры отменяются. Они заслоняют от Леши цель. Совместными усилиями мальчика нужно переориентировать.
Лешкин папа – научный работник, и потому он разговаривал с нами так, словно диктовал своим аспирантам планы диссертаций. Перебивать его было невозможно, возражать бессмысленно, он все давно распределил, каждому из нас он отвел свой участок работы. Мне, в силу моей профессии, надлежало «проведение с Лешей короткой конструктивной беседы на литературные темы».
Иными словами, предстояло штудировать «Трех мушкетеров» - к беседе с Лешкой надо было готовиться.
читать дальшеИтак, требовалось совсем немного: отлучить от мушкетеров одного непокладистого мальчишку. В процессе чтения выяснилось: мушкетерами придется заняться вплотную, слишком много сомнений, сопоставлений, выводов принесла с собой зачитанная до дыр, расхватанная по цитатам, виденная-перевиденная на экране книжка. Слишком много неожиданностей принесли с собой в ХХ век эти четыре крайне малосимпатичных персонажа.
В самом деле, при внимательном рассмотрении все четверо вызывали неодолимую неприязнь. Прежде всего раздражал сам Дюма – своей легковесностью, безмятежно-небрежным отношением к историческим фактам, полным нарушением элементарной логики. Кардинал Ришелье, самый осторожный и коварный из героев Дюма, ведет себя абсолютно безрассудно исключительно по одной причине: он безнадежно влюблен в королеву. Его аргументация способна вызвать только ироническую усмешку: «Ришелье знал, что, победив Англию, он тем самым победит Бекингэма, что, восторжествовав над Англией, он восторжествует над Бекингэмом, и, наконец, что, унизив Англию в глазах Европы, он тем самым унизит Бекингэма в глазах королевы».
Даже д’Артаньян, далеко не самый умный из героев, зато самый трезвый из них, не всегда выдерживает историческую логику Дюма-отца. Он не возмущается, не иронизирует, куда уж там ему, но даже он в мушкетерской суматохе способен удивиться: «На каких неуловимых и тончайших нитях висят подчас судьба народа и жизнь множества людей». Остальные мушкетеры тоже изредка удивляются, явно выбиваясь из схемы Дюма, они спорят между собой, стоит ли ввязываться в очередную драку: трудно удержаться от яростных споров и напряженных размышлений, когда речь идет о собственной жизни и смерти.
«- Черт возьми, - воскликнул Портос, - но раз мы рискуем быть убитыми, я хотел бы, по крайней мере, знать, во имя чего!
- Должен признаться, - сказал Арамис, - что я согласен с Портосом».
Когда речь заходит о жизни и смерти, герои перестают слушать своего создателя. Автору в этих случаях помогает только один человек, чье имя до поры до времени не хотелось бы называть. Именно его Дюма сделал носителем высокой и безрассудной чести.
«Стоит ли жизнь того, чтобы так много спрашивать?.. Я готов идти...»
Остальным приходится только присоединиться к этому меланхолически-героическому заявлению и дать согласие на скачку за алмазными подвесками в чужую враждебную страну ради спасения чести чужой королевы-испанки, враждебной по отношению к родной им Франции.
Но позвольте, в чем же здесь мушкетерская отвага, в чем мушкетерская честь? Это обыкновенное предательство чести в том понимании, которое разделяет ХХ век. Если бы кто-нибудь сейчас, в конце ХХ века, ставил перед собой и своими друзьями подобные благородные цели, его бы сочли психически ненормальным.
Но сколько бы ни сомневался д’Артаньян украдкой от своих друзей и от самого Дюма (действовать-то приходится больше всего ему, есть от чего впасть в сомнение), Дюма непоколебим на страже своей схемы – он отлично знает: без нее повествование рассыпалось бы.
В том-то все и дело! Пусть Дюма сто тысяч раз заблуждался. Он и сам это отлично понимал. Его мало трогали собственные ошибки. «История – это вешалка, на которой я развешиваю сюжеты», - любил повторять Дюма. Он был человек веселый и легкий, легко относился к собственным сочинениям и к собственной литературной репутации. Он не скрывал, что на него работает целый концерн литераторов-невидимок.
Все это так. Но ведь он победитель! Никуда от этого не деться! Мы играем в его выдуманных героев больше ста лет подряд: нельзя играть в тех, кого не любишь. Он победил нас их характерами, занимательной интригой, жизнью, превращенной в бесконечное приключение.
Стоп! Давайте повнимательнее приглядимся к их характерам, интригам, приключениям. Взглянем на них с точки зрения трезвого мышления ХХ века.
Приключения – как трафарет, приложил к стенке и малюй себе на здоровье, заранее известно, какой выйдет узор: обязательно кровь, обязательно чья-то смерть, обязательно конечная победа.
Интриги – на редкость малоинтересные, куда мушкетерам до Ришелье!
Характеры? Да они же просто не знали, чем заполнить свою жизнь! Откуда развиться масштабной личности при таком ничтожестве целей и замыслов?
Первый раз в жизни не летели – медленно переворачивались страницы. Накапливались карточки – свидетельства обвинений. Все до одной карточки работали против замечательно благородных мушкетеров.
Сижу, раскладываю пасьянсы из Атоса, Портоса, Арамиса, д’Артаньяна. Как ни раскладывай – все одно. Род повседневных занятий – одеваются, переодеваются, нашиваю галуны на плащи, скрещиваю шпаги: «Сударыни, не беспокойтесь, я только убью этого господина, вернусь и спою вам последний куплет».
Люди, как таковые, для них вообще не существуют.
В социальной психологии есть такое понятие «референтная группа», то есть группа людей, реальная или воображаемая, чьи взгляды, поведение рассматриваются человеком как система эталонов. Надо поступать и действовать так, чтобы твои поступки и действия вызывали одобрение со стороны членов твоей референтной, эталонной, группы.
Наши мушкетеры жили в сословном иерархическом мире, наши мушкетеры – дворяне. Их должна была бы трогать собственная репутация только в глазах дворян – психология для XVII века естественная. Ничуть не бывало, им и на своего брата дворянина наплевать. Жизнь человеческая не ставится ими ни в грош. Референтная группа для них только рота мушкетеров. Но что за убожество «система ценностей» этой роты: «Небрежно одетые, подвыпившие, исцарапанные, мушкетеры шатались по кабакам... орали, покручивая усы, бряцая шпагами, из ножен с тысячью прибауток выхватывалась шпага. Случалось, их убивали, и они падали, убежденные, что будут оплаканы и отмщены, чаще же случалось, что убивали они, уверенные, что им не дадут сгнить в тюрьме».
Лидер этой довольно опасной в своей неуправляемости команды – капитан де Тревиль. Его обожают наши герои. Вот его представление о себе и своем назначении. «Де Тревиль был один из тех редких людей, что умеют повиноваться слепо и без рассуждений, как верные псы, отличаясь сообразительностью и крепкой хваткой».
Светоч разума, высокий образец для подражания, «капитан мушкетеров вызывал восхищение, страх и любовь – другими словами, достиг вершин счастья и удачи». Светоч разума советует своему юному протеже, нищему гасконцу, завоевать Париж: завязывайте полезные знакомства. Д’Артаньян и завязал: познакомился и подружился с тремя мушкетерами. Дружба немедленно принесла реальные плоды. Король Людовик XIII, капризный, слабохарактерный кретин, не без удовольствия подсчитывая результаты столь пылкой дружбы, мягко пеняет «своим» мушкетерам: «Как, это вы вчетвером за два дня вывели из строя семерых гвардейцев кардинала? Это много, чересчур много. Одного – еще куда ни шло, я не возражаю. Но семерых за два дня...»
Дорогие поклонники мушкетеров, перелистайте-ка Дюма! Вы с легкостью убедитесь: семь гвардейцев – напрасные жертвы. Скажите на милость, зачем их было убивать? Жили бы они себе и жили, как все тогда жили. А ведь заставили их драться и помирать наши славные мушкетеры! Чести своей и славы ради, ради своей неотмытой и невежественной референтной группы!
Больше того, для д’Артаньяна – это первые в жизни убийства. Первые! Убить человека, с маху переступить грань – оказывается, это очень легко. Никогда больше, ни разу на протяжении многотомного повествования не вспомнит он, как это произошло с ним впервые. Выхватил шпагу, убил, ну и что? Какие мелочи!
... И вспомнился мне один эксперимент. Студент возраста д’Артаньяна рассматривает картинку: убитая женщина, мужчина стоит над ней, скрестив руки. Студента попросили рассказать любую историю по этой картинке. И он придумал.
«Два шпиона, он и она. Она проговорилась. Им грозил провал. Ему приходится ее «убрать». Он ее убивает. Убил. Сейчас он стоит, смотрит на нее. Это его первое в жизни убийство».
До сих пор в рассказе все как будто в порядке: инфантильно-романтический юношеский сюжет. Но студент не обрывает свой рассказ. Он продолжает, хотя его никто не тянет за язык:
«Впоследствии ему еще придется много убивать. Он ни разу в жизни не вспомнит больше об этой женщине и первом своем убийстве. Но сейчас ему тяжко».
Экспериментаторы переглянулись. Все прекрасно, но какое место в рассказе отведено сомнениям, укорам совести, мыслям о ценности человеческой жизни? Студенту-испытуемому едва исполнилось 18 лет. Наверняка он никогда никого в жизни физически не убьет. Но в нем уже складывается жестко-утилитарный тип личности. Он уже догадывается: с годами все проходит. И бывает не стыдно, страшно и жутко – бывает тягостно.
Мальчишка-студент живет в ХХ веке, когда ценность человеческой жизни представляется куда более очевидной, чем в далеком XVII, хотя и тогда уже жили люди, которые это понимали. Опасность не только в этом: д’Артаньян убивает открыто и открыто счастлив при этом. Мальчишка с подобной жизненной философии может при случает «замахнуться» исподтишка. И не ради своей эталонной группы – только ради себя. И не шпагой, а другими, бескровными способами. И радоваться будет исподтишка. И не вспомнит о своих тайных жертвах.
С испытуемым провели воспитательную работу, объяснили ему, что он такое сказал. Может быть, он и сам о себе этого не знает, это у него еще подсознательная, не реализовавшаяся установка, может быть, психологи не опоздали – вмешались вовремя. Может быть. Нам остается надеяться! (...)
Мушкетерская дружба весьма любопытна с точки зрения социометрической методики. В их «межличностных связях» все вроде бы устойчиво и просто. Полное уважение друг к другу, полное согласие в основных занятиях. Все без конца играют в кости, все пьют в невероятном количестве с раннего утра до поздней ночи – анжуйское, бордоское, бургундское, - все рьяно добывают пистоли для достойного представительства всей четверки. Ни одному из них ни разу не приходит в голову обмануть другого тайно или явно.
Все у них разыгрывается, как в отлично налаженной шайке с ее круговой порукой: хорошо сделал друг или плохо – неважно. Прелесть шайки в том, что можно говорить и делать многое ради благоденствия всех ее членов.
Вроде бы полное равенство! Но приглядимся повнимательнее. Проведем социометрическое исследование. Женщины и девочки в подобных исследованиях отмечаются кружочками, мужчины и мальчики – треугольниками, стрелочки определяют сферы тяготения.
Д’Артаньян – мальчишка, ему едва исполнилось восемнадцать лет, но все стрелки как реальных передвижений по Парижу, так и маршруты логических решений стягиваются к нему.
Вот он едва объявился в Париже, а какие разумные мысли посещают эту юношески простодушную голову: «Его озабоченный ум деятельно заработал. Он пришел к заключению, что союз четырех молодых, смелых, изобретательных и решительных людей должен преследовать иную цель, кроме прогулок в полупьяном виде, занятий фехтованием и более или менее остроумных проделок.
К чему же клонит юный гасконец? А вот к чему: четыре кулака должны ... «пробить себе дорогу к намеченной цели, как бы отдалена она ни была или как бы крепко ни была защищена».
Дальше идет фраза, предсказывающая все, как будет: «Удивляло д’Артаньяна только то, что друзья его не додумались до этого давно... Он ломал себе голову в поисках путей, по которым должна быть направлена эта необыкновенная, четырежды увеличенная сила, с помощью которой – он в этом не сомневался – можно было, словно опираясь на рычаг Архимеда, перевернуть мир».
Значит, мотор нашей четверки - д’Артаньян. Средство, с помощью которого он надеется – лично для себя! – перевернуть мир, - дружба. Дружба, оказывается, всего лишь способ. А как же быть тогда с бескорыстием, непременным спутником – так принято считать – любой настоящей дружбы?
Пусть поклонники юного гасконца обвиняют меня в пристрастности и недоброжелательности, пусть! Я действую научным методом. Да здравствует Дж.Морено! Да здравствует Александр Дюма! Механику взаимоотношений и интересов внутри микрогруппы он осознавал ничуть не хуже основоположника социометрии.
Д’Артаньян движет действие, он побуждает, увлекает, завораживает. Это его ненавидит миледи, им восхищается Бекингэм, это его мечтает перетянуть к себе на службу Ришелье. Мы неусыпно следим за его возвышением до той минуты, когда исполняется наконец его мечта «перевернуть мир»: умирающий от разрыва ядра новоиспеченный маршал Франции тянется к маршальскому жезлу.
Конечно, д’Артаньяна следовало убить именно так, на вершине славы, истребив его в открытом бою: с помощью интриги к нему не подступиться.
Но умирать, сжимая в скорчившийся руке маршальский жезл, тянуться, умирая, к пустому, призрачному знаку власти – в этом есть что-то глубоко жалкое.
Суетность и хвастливость физиологически торжествует в конце столь блистательной жизни...
Хорошо, допустим, д’Артаньян не очень годится, скажете вы мне. Действительно, слишком меркантильный у него подход к жизни, к дружбе, к приключению. Зато есть в книге Атос, благородный и какой же жизненный персонаж! Жизнь, подчиненная только высоким принципам!
Давайте посмотрим, что несет подобное поведение близким людям. Давайте примерим этому насквозь благородному господину костюмы современных методов психологических и социологических исследований. Сначала – его положение в микрогруппе. Он не лидер, он не принимает решений, с видимым облегчением соглашаясь с мотором - д’Артаньяном. Он не оппозиционер, неизбежное лицо в маленьком коллективе, оттеняющее своей поверхностной оппозиционностью правильность всех решений. Зато он тот, без кого трудно обойтись, он та самая – в единственном числе! – эталонная группа, на которую беспрерывно оглядываются все остальные не в поисках точных путей принятия жизненно важных решений, нет, в поисках рисунка поведения среди других людей.
Атос – развернутая программа поведения, соотнесенная со строгим ритуалом. Мало того, он к тому же эталон так называемого «хорошего человека» в том смысле, в каком понимают «хорошесть» очень многие люди, взрослые и невзрослые, и в XVII, и в XIX, и в XX веках. Изысканная внешность, ироничный ум, всегда ровное расположение духа, вспышки душевного величия, редчайшее хладнокровие, разносторонняя образованность. Что еще надо? К тому же честность его безукоризненна. Правда, он игрок, играет несчастливо, но никогда не берет денег у своих друзей, хотя его кошелек для них всегда открыт. «Если он играл на честное слово, то на следующее утро, уже в шесть часов посылал будить своего кредитора, чтобы вручить ему требуемую сумму».
Благородно, не правда ли? А если бы вы дали кому-нибудь деньги в долг, вам было бы приятно, если бы вас подняли за это с постели в шесть часов утра?
А если у всей компании нет денег, и Атос швыряет последние в качестве чаевых, это удобно? А если он отдает кошелек с золотом не своим, а чужим слугам, это справедливо?
Все в восторге.
Всем – подсознательно – досадно.
Отдать последнее не из любви к ближнему, а чтобы не выглядеть смешным. Разве каждому из нас это не присуще в той или иной мере? Разве мало среди нас бродит подобных Атосов? Мучиться, давая шоферу такси на чай: сколько ни дашь, все мало, а не дать нельзя, нарушишь ритуал, будешь выглядеть в глазах человека, с которым столкнулся раз в жизни и разминулся навсегда, жалким провинциалом. Эффектно оставить последние деньги в ресторане, а потом до стипендии или зарплаты давиться пельменями...
Перечитайте-ка все сцены, связанные с Атосом, только с этой точки зрения. Сквозь все многотомное повествование проходит чванливый лозунг, фраза, сказанная им, когда ему предложили стать лейтенантом мушкетеров, давно ставшая расхожей цитатой: «Слишком много для мушкетера Атоса, слишком мало для графа де Ла Фер».
Беда в том, что Атос ни то ни другое. Он выпал из своей основной социальной роли и не совсем по правилам играет новую.
Если бы не осмотрительность д’Артаньяна, на первых же страницах повествования нашим доблестным мушкетерам не сносить головы: Атос не удосуживается склоняться под ядрами. В шляпе с плюмажем разгуливает он там, где любой здравомыслящий человек – во все века! – проползет на брюхе.
Есть такое несколько наивное в своей прямолинейности, тем не менее очень точное по смыслу своему выражение: «А пошел бы ты с ним в разведку?» Так вот, доложу я вам, с мушкетером Атосом лично я в разведку бы не пошла: нас ухлопали бы немедленно. Ухлопали бы из-за его копеечной бравады. Он принадлежит к числу тех так называемых «благородных», кому наплевать не только на собственную жизнь, но и на жизнь своих друзей. Он человек глубоко несвободный и своей несвободой связывающий свободу других людей.
(Поведение своих ближайших друзей, с кем мы пошли бы в разведку, и любимых литературных героев, с кем могли бы пойти, живи они на самом деле, стоит додумывать до конца: стоит знать, с кем ты имеешь дело – в жизни и в воображении).
Нет, Атос малопривлекателен в роли мушкетера.
Граф де Ла Фер еще менее симпатичная личность: человек, способный поднять руку на женщину! Допустим, его чсть была возмущена открытием королевской лилии на ее атласном невинном плече. Но вешать ее за это! Если этот факт его уязвил, пусть вешается сам, зачем же другими распоряжаться! Откуда ему было известно, что наказание справедливо – миледи в те годы была совсем девочкой. Талантливая, честолюбивая, динамичная натура, миледи имела все основания озлобиться после того, как ее случайно «недоказнил» благородный любящий муж. А вначале он и впрямь вел себя благородно! Женившись на бедной девушке, пренебрег сословной честью. Отдадим должное его незаурядной для XVII века гражданской смелости. Но простить заклейменную воровку – нет, «слишком много для графа де Ла Фер»!
Я рассматриваю картинку в книжке: миледи болтается на дереве с нелепо вывернутыми руками. Мне грустно. Прощайте, мушкетер Атос, граф де Ла Фер! Я прощаюсь с вами, возможно, и потому, что я из второй половины ХХ века, слишком щедро он полит кровью, наш век, а уж казнить женщину без суда и следствия – это отвратительно!
... Вместо величественного в своем небрежении к жизни и смерти «эталона» - перед нами человек жестокий, несчастный и слабый.
Слабый еще по одной причине. Об истоках таких слабостей много спорят в современных науках о человеке. Какими бы ни были все остальные мушкетеры, у них есть свои цели, высокие или не очень – неважно, важно, что сами они меняются на протяжении повествования, о чем-то мечтают, куда-то стремятся.
Окостеневшим в своей гордыне оказывается один Атос. Только у него одного неизменно то, что психологи называют «мотивационной структурой личности». (...)
Нашему Атосу отпущено и природой, и воспитанием гораздо больше, чем остальным. Но все, что ему дано, пропадает втуне. Болше того, ничего, кроме зла, не несет в мир его прославленное благородство. В конце романа десять здоровенных мужчин под руководством «хорошего человека» Атоса казнят своей властью женщину. Д’Артаньян не выдерживает: «Я не могу видеть этого ужасного зрелища». Атос отстраняет его и хладнокровно продолжает спектакль незаконного суда. Он свято убежден в своей правоте и чудовищных злодеяниях бывшей жены, хотя, кто его знает, не послужило ли поведение Атоса той ракетой-носителем, которая вывела на орбиту безудержное честолюбие и жажду мести этой женщины?
Атос казнил ее, подчиняясь только собственным прихотям и чувствам. Так Печорин, отдаваясь разочарованию и скуке, по существу, виновен в гибели Бэлы.
Все совсем другое, все совсем непохоже. Похоже только одно – темперамент, его проявления. Атос, лишенный иллюзий относительно достоинств рода человеческого, немного смахивает на Печорина, опрокинутого в XVII век. «Надо рассчитывать на пороки людей, а не на их добродетели» - разве это не мог бы сказать не Атос, а Печорин? (...)
В XVII веке со спонтанной агрессией было куда проще. Для избранных, для феодалов она легко прикрывалась ритуалом – коли шпагой, задирайся, никто тебя не осудит. У тебя скука, разочарование, лилию ты обнаружил на любимом плече, у тебя, как любезно разъяснили бы в ХХ веке, сенсорный голод личности, - выход прост: легко обрушиться на других, зависимых от тебя, слабых, излить на них свое раздражение и скуку: «Атос без малейшего гнева избивал Гримо. В такие дни он бывал несколько разговорчивее». Слуг в те далекие времена избивать, разумеется, не возбранялось, но уж слишком много обмолвок подобного рода позволяет себе по отношению к своему любимцу писатель.
И вот ведь чудо репутации «хорошего человека» - эпизоды спонтанной агрессии Атоса, а они разбросаны по всему роману (то он избивает своего слугу, то он заставляет его жевать и проглатывать записки, то приучает молчать и изъясняться только жестами, то заставляет пить, то, напротив, выпить не дает) – эти эпизоды мы не замечаем!
Это в ХХ веке скуку и пустоту жизни трудно не заметить, ибо их труднее подменить действием: полуузаконенным убийством, законной дракой, ссылкой на соблюдение ритуала. Спонтанная агрессия носит далеко не ритуальный характер: общество слишком далеко продвинулось вперед по пути соблюдения законности и защиты прав личности. В нашей же стране закон в равной мере распространяется на всех. И если вернуться к вопросу о возможной жизни героев в ином времени и иных социальных обстоятельствах, то от благородства графа-мушкетера в конце ХХ века не осталось бы ровным счетом ничего.
Атос несет в мир только разрушение (в рамках «Трех мушкетеров»). Уж лучше хвастливый гасконец, уж лучше лукавый, увертливый Арамис!
Правда, с Арамисом у меня всегда были сложные отношения. Вот уж кого я всегда терпеть не могла: только и знает пощипывать мочки ушей, чтобы выглядели прозрачными и розовыми, только и потряхивает поднятыми вверх руками, пытаясь придать им белоснежность. Не мужчина – кокетка, чьи карманы набиты надушенными платочками с герцогскими вензелями. Арамис – формальный член нашей микрогруппы, он ни на что не притязает, хотя, конечно, намного умнее д’Артаньяна. Его присутствие среди мушкетеров чисто внешнего свойства. В мыслях своих он далеко-далеко, он метит выше, он провозвестник развала юношеской дружбы и начала взрослой жизни, где у каждого – свое. Для него больше, чем для всех, дружба – состояние временное, та полоса безумия, которую необходимо пройти юному человеку. (В этом смысле он более бескорыстен в дружбе, чем остальные: ему меньше от всех других нужно).
Современные психологи азартно разрабатывают теоретические модели дружбы, прослеживая в истории ее социально-психологические истоки. Они учитывают все: пространственную близость – она облегчает регулярное общение; психологический баланс общения – дружба не разрушится, если удовольствия, которые она доставляет, весомее ее неудобств; степень сходства личностных свойств, взаимодополнительность психологических потребностей, меру глубины коммуникации.
Для Арамиса в дружбе, если принять пункты социологов, существенна только пространственная близость: пока друзья маячат где-то рядом, он хотя бы внешне следует за ними. А так он целиком погружен в свой внутренний мир, состоящий из латинских стихов, молитв и увлечений знатными дамами. В дружбе важен элемент взаимодополнительности. Арамис не нуждается ни в какой взаимодополнительности. Для истинной дружбы он человек случайный: слишком себе на уме. «Себе на уме» - его жизненное кредо, правило, от которого он никогда не отступает. «О милый д’Артаньян, - советует он в печальную минуту своему приятелю, - послушайте меня, скрывайте свои раны, когда они у вас будут. Молчание – это последняя радость несчастных; не выдавайте никому своей скорби. Любопытные пьют наши слезы, как мухи пьют кровь раненой лани»... Арамис никогда и ничего не рассказывает даже своим друзьям, за которых готов отдать жизнь.
Но – и в этом парадокс всяких непростых человеческих объединений – «себе на уме» делает его крайне необходимым для процветания всей четверки. В социометрических построениях стрелочки тянутся к Арамису только тогда, когда для безопасности группы следует знать все последние новости.
Итак, теперь понятна роль Арамиса? Он «хорошо информированная личность». Он в своем XVII веке обладает главным оружием века ХХ, как сказал бы о нем Лешкин папа – «высокой степенью информированности».
И все-таки Арамис слишком предусмотрителен, слишком ловко для своих 23 лет прячет концы в воду. Слишком он дальновиден.
Дальновидность хвастливого гасконца даже привлекательна – она откровенна. У Арамиса же все прикрыто пышными словесными декорациями – любовью к философии, стихами. Арамис откровенный прагматик – деловой человек. Арамис хочет простого – закулисной реальной власти, а ведет себя сложно.
...Итак, любить в этой четверке вроде бы некого. Разве что Портоса, эту груду невинного в своей глупости мяса. Вот уж кто, кстати, фигура наинеобходимейшая. Три ярких индивидуальности одновременно – это слишком много: им легко не договориться. Для «прокладки» нужен четвертый, ведомый, на все согласный, не задающий вопросов, не пытающийся даже соображать, что происходит.
Портос – как надежные тормоза: на нем можно спустить любой груз неприятных сюрпризов. В любой дружбе в любые времена необходима такая фигура. Недаром его любят больше других. На общение с ним не нужно тратить душевные силы. Эта гора мускулов – легкий друг. И потом, ничтожный человек нужен рядом, чтобы время от времени ощутить мир на уровне ничтожества его потребностей: ценность просто жизни, вкус глотка вина, хорошо прожаренного мяса, тепло мягкой постели. В любой микрогруппе безобидные люди всегда на вес золота.
Они недостаточно ценят своего Портоса, эти заносчивые мушкетеры! Ни один, ни сам Дюма, пожалуй, не понимают, насколько большой вклад вносит Портос в эту дружбу – он единственный растворяется в ней целиком и тем самым ее скрепляет. Он цемент самого высокого качества. Он глуп, надежен и тем прелестен.