laughter lines run deeper than skin (с)
— У вас ажитированная тревога и болезненное желание выжить. Вы не любите нуворишей и неофитов, святых и святош, громил и проныр, сумасшедших, бесноватых и людей себе на уме. Вам свойственна подсознательная ненависть к очень многим людям.
— Сознательная, сэр, исключительно сознательная. Я ненавижу их вполне осознанно.
— Вы страдаете гипертрофированным отвращением к возможности быть ограбленным, обобранным, обманутым и униженным. Нищета вас угнетает. Коррупция возмущает. Невежество ужасает. Насилие оскорбляет. Жадность отвращает. Гонения подавляют. Трущобы удручают. Преступления терзают. Словом, нормальная жизнь вызывает у вас депрессивное состояние. И я ничуть не удивлюсь, если выяснится, что вы страдаете маниакально-депрессивным психозом.
Джозеф Хеллер, «Поправка-22», перевод А.А.Кистяковского.
— Сознательная, сэр, исключительно сознательная. Я ненавижу их вполне осознанно.
— Вы страдаете гипертрофированным отвращением к возможности быть ограбленным, обобранным, обманутым и униженным. Нищета вас угнетает. Коррупция возмущает. Невежество ужасает. Насилие оскорбляет. Жадность отвращает. Гонения подавляют. Трущобы удручают. Преступления терзают. Словом, нормальная жизнь вызывает у вас депрессивное состояние. И я ничуть не удивлюсь, если выяснится, что вы страдаете маниакально-депрессивным психозом.
Джозеф Хеллер, «Поправка-22», перевод А.А.Кистяковского.
Мне лично понравилось. И собственно вещь, и перевод, о котором тоже кое-какие заметки. (Противоположное мнение также уважаю, но пока что предпочитаю остаться при своем

длинные подробности
Можно по-разному относиться к американской армии, к черному юмору и к антивоенной сатире, но именно такие вещи я имею в виду, когда говорю, что книга с мрачной интонацией просто обязана быть написана лучше, чем оптимистичная. Автор знает, что сказать, и еще лучше знает, как это сказать, чтобы стукнуло по башке — по крайней мере, лично меня стукнуло. В истории о трудных, несуразных, а то и просто кошмарных буднях американской авиабазы на средиземноморском острове Пьяноса под конец второй мировой войны стреляют все ружья — да и прочая боевая техника не простаивает. Это подход к войне «с точки зрения здравого смысла» (то есть как к чудовищной и жестокой нелепости), в духе Воннегута, режиссера (i.e. Питера О’Тула) из фильма «Трюкач» и, возможно, M.A.S.H. — насколько я знаю о последнем понаслышке. Ну почему именно у американцев так много убедительной антивоенной сатиры?
«Вокруг Йоссариана кишели смертельные враги. Гитлер, Муссолини и Тодзио, например, которые требовали от своих солдат, чтобы он был убит. Или лейтенант Шайскопф, одержимый убийственными для курсантов марш-парадами, и обрюзгший усастый полковник, с его кровожадной жаждой всех покарать, — оба они тоже хотели, чтобы он погиб. К тому же, безусловно, стремились Эпплби, Хавермейер, Гнус и Корн, мисс Крэймер и мисс Даккит, желавшие, как он считал, ему смерти, техасец и обэпэшник, про которых сомневаться уж точно не приходилось, вражеские солдаты и отечественные коммерсанты, зенитчики и буфетчики, летчики и лакеи, грабители, кондукторы и водители во всем мире, патриоты, предатели, линчеватели и злопыхатели — все они норовили сжить его со свету. Именно эту тайну — что все желают ему смерти — выплеснул на него Снегги во время бомбардировки Авиньона, разбрызгав свое сокровенное естество по всей кабине».
Ситуации начинаются гротеском, доходят до абсурда и переходят за грань разума: чего стоит один всемогущий начальник столовой, организовавший международный (включая, разумеется, и страны противника) синдикат по поставке шампанского, трюфелей и омаров к офицерскому столу, платой за контракт для которого может стать бомбежка его же собственной базы! Или полковник, постоянно увеличивающий норму боевых вылетов до предела человеческой психики, чтобы попасть в газеты как пример боевого энтузиазма — так что те, кто отлетал свое, на следующее утро получают приказ не об отправке домой, а об увеличении нормы... Или еще один полковник, который не допускает подчиненных даже в столовую без того, чтобы они не подписали клятву верности родине — перед каждым посещением... Стиль замешан на сарказме и пессимизме в духе законов Мерфи, с долей натуралистичностп и нотой бесконечной усталости, а также на жаргоне (мата нет, но ничего, действует и без мата), просторных периодах и парадоксах в таком духе:
«Вообще-то существовало множество офицерских клубов, куда Йоссариан не вложил ни капли труда, но клубом на Пьяносе он особенно гордился. Это был могучий — и нерукотворный, если говорить о Йоссариане, — памятник его решительной непреклонности. (...) Дом был построен на совесть, а главное, Йоссариан проникался горделивым чувством полновесного свершения всякий раз, как он подходил к нему и вспоминал, что туда не вложено ни капли его труда».
Или:
«Посещение концерта — дело, разумеется, добровольное. И я далек от мысли приказывать вам идти на концерт и развлекаться, но пусть каждому из вас будет ведомо, что тот, кто не болен — а больные лежат, как известно, в госпитале, — обязан пойти на концерт и приятно развлечься, потому что это приказ!»
И ровно в тот момент, когда чувствуешь, что таких штучек вроде бы и достаточно, тональность начинает перемещается от трагикомического (и временами действительно смешного) к просто трагическому: гибнут один за другим летчики, все глубже сходят с ума уцелевшие, все больше цинизма и сволочизма проявляют вышестоящие чины...
«Слякотная ночь полнилась нескончаемым ужасом, и Йоссариан подумал, что может себе представить, с каким чувством ходил по земле Христос, ощущая горестное отчаяние психиатра среди буйнопомешанных или тоскливое смятение человека, который предожидает кровавое злодеяние, уготованное ему людьми, а его водят по тюрьме для особо жестоких злодеев. Что за чудесное отдохновение должен он был испытать, встретив безобидного прокаженного!»
Очень здорово «играет» композиция: то один, то другой эпизод упоминается в разных местах, и информация о нем постепенно расширяется, а все вместе создает впечатление замкнутого круга, по которому обречены ходить персонажи. Самих же персонажей там великое множество, но они так обрисованы, что так и просятся в наглядные иллюстрации для какой-нибудь диагностики или типологии:
«Генерал Долбинг больше всего на свете ценил в подчиненных аккуратность. Это был подтянуто щеголеватый и занудливо обходительный педант. Он знал /длину окружности земли/ по экватору — его собственное выражение, — и что-либо большое всегда оказывалось у него /значительных размеров/. (...) Чужие ошибки он всегда именовал /прискорбными/, про инструкции говорил, что их следует /принимать к исполнению/, а про собственные сведения утверждал, что они /суть безусловно достоверные/. /Под давлением обстоятельств/ ему часто приходилось упоминать о /посягательстве на его прерогативы/, хотя делал он это исключительно /по велению возложенного на него долга/, и не устно, а непременно /изустно/, постоянно помня при этом, что /ни белого, ни черного цвета в природе не существует/, и обильно цитируя Платона, Ницше, Монтеня, Теодора Рузвельта, маркиза де Сада и Уоррена Гардинга».
«Чем-то жалким и жутеньким веяло от доктора Дейники... Он походил на замороженного однажды ужасом, да так и не оттаявшего человека. Горестный и нахохленный, с головой, ушедшей в птичьи плечи, он зябко поглаживал бледными ладонями — от плеч к локтям — сложенные на груди загорелые руки, и на пальцах у него тускло поблескивали холодные ногти. Но внутреннего тепла ему было не занимать: жаркая жалость к себе тлела в нем неугасимо.
— Почему именно я? — с горькой печалью вопрошал он, и вопрос этот звучал вполне здраво».
«Что же до Клевинджера, то это был гений с пламенным сердцем и бледным лицом, вот почему он знал решительно все. Долговязый, нескладный и вечно взволнованный юнец с лихорадочными от жажды знаний глазами, он шел в Гарварде одним из первых учеников и не стал просто первым, причем по всем дисциплинам, потому что беспрерывно подписывал, распространял и опровергал студенческие воззвания, вступал в дискуссионные группы и выступал на конгрессах молодежи, выходил из дискуссионных групп и ходил пикетировать конгрессы молодежи, а остальное время тратил на создание комитетов для защиты уволенных преподавателей. Никто не сомневался, что его ждет блистательная университетская карьера. Короче, он был широко образованным и глубоко безмозглым, о чем знали все, кроме тех, кому это предстояло вскоре узнать. (...) В политике он придерживался строго либеральных взглядов и опасался сделать даже крохотный шажок вправо или влево, отвергая любые крайности. Он беспрестанно защищал своих левых друзей от правых врагов и правых друзей от левых врагов, а те в свою очередь никогда его не защищали, считая с единодушным презрением, что он просто олух. Это был очень серьезный, очень искренний и очень добросовестный олух. После любого кинофильма он непременно пускался в рассуждения об Аристотеле и универсалиях, о сочувствии и сопереживании, о возможностях, правах и обязанностях кино, как вида искусства, в материалистическом обществе».
«Майор Майор родился с незаурядным опозданием и заурядными способностями. Заурядность бывает врожденной, приобретенной и навязанной. Майору Майору достались все три. (...) Он отчаянно нуждался в друге, а поэтому был обречен на одиночество. Постепенно он превратился в долговязого, неуклюжего, чудаковатого и мечтательного юношу с застенчивым взглядом и неуверенной, легко расцветающей на нежных губах улыбкой, которая мгновенно усыхала при очередной неудаче или обиде. Он слушался старших, которые терпеть его не могли. Он делал все, к чему они его призывали. Они призывали его семь раз отмерить, прежде чем отрезать, и он отмерял. Они призывали его никогда не откладывать на завтра то, что можно было сделать вчера, и он не откладывал. (...) Они призывали его не убивать, и он не убивал — до войны. Потом его призвали в армию, чтобы убивать, и он убивал. Он безропотно подставлял при необходимости другую щеку и неизменно поступал с ближними так, как ему хотелось, чтобы поступили с ним. Когда он творил милостыню, его левая рука не знала, что делает правая».
Вот, оказывается, макбейновский Мейер Мейер был не одинок: этого бедолагу угораздило стать майором Майором Майором Майором

«Орр был чистоплотный крохотный чудик с грязными помыслами или, пожалуй, чудесный гномик с золотыми руками, которые неминуемо обрекут его, как считал Йоссариан, на полунищенское существование. Орр умел орудовать паяльником и запросто мог сбить две доски, не расщепив их и загнав гвозди с одного удара. Он искусно сверлил дыры и коловоротом, и дрелью. Ему удалось великолепно обуютить их палатку, пока Йоссариан был в госпитале. (...) Он умел рыть ямы и мог удивительно ловко, то есть почти не пролив, принести в полной до краев кружке питьевую воду из цистерны, установленной возле офицерской столовой. Он был способен без устали предаваться какой-нибудь пустячной, но кропотливой работе много часов подряд, оставаясь при этом невозмутимым, спокойным и молчаливым, как древний древесный пень. Он превосходно знал законы дикой живой природы, не испытывая ни малейшего страха перед собаками и кошками, жуками, комарами и мошками или пищей вроде требухи и трески».
«Полковник Кошкарт был пронырливым, преуспевающим, неряшливым и несчастным завистником с расхлябанной походкой и цепкой мечтой о генеральстве. (...) Это был благообразный и неприятный, брюзгливый и обрюзгший, самодовольный и недовольный жизнью фанфарон с вечными приступами дурных предчувствий. Он был доволен собой, потому что к тридцати шести годам стал, в чине полковника, командиром полка, и недоволен жизнью, потому что ему уже исполнилось тридцать шесть лет, а он дослужился только до полковника. Полковник Кошкарт не имел представления об абсолютных величинах. Он мог измерять свой успех исключительно достижениями соперников и почитал совершенством только то, что делал так же умело, как все остальные люди его возраста, которым это удавалось даже лучше (...) Он никому не доверял и верил всему, что слышал. Он был неизменно начеку и безошибочно ориентировался в событиях, происшествиях и человеческих взаимоотношениях, которых не существовало. Он знал решительно все и упорно тщился хоть что-нибудь по-настоящему осознать».
Но все это я затеваю, честно говоря, не столько для того, чтобы поиграть в рецензента


Разница видна даже в названиях: "сatch по-английски значит, с одной стороны, «подвох, каверза», а с другой — «зацепка, загвоздка, оговорка (не обмолвка, а дополнительное условие), мало заметное примечание" - так, во всяком случае, приводит М.Лорие. Нигде больше мне "оговорки" найти не удалось. У Виленского и Титова «Уловка-22», А.Зверев в критической статье называет роман «Пункт 22». «Поправка», на мой взгляд, действительно найдена удачно. И потому, что поправка — все равно что оговорка, и в комплекте с «поправками» к той же норме боевых вылетов, и даже по ассоциации с поправками к американской конституции

Явные ошибки, которые упоминаются в статье, в переводе Кистяковского практически все исправлены:
Crimson with punishment, Appleby wrote down his report about Yossarian and the Atabrine tablets on the pad the sergeant offered him and left quickly…
Было: «Побагровев от такого унижения, Эпплби тут же написал рапорт об Йоссариане, приложил к нему таблетки атабрина, которые Йоссариан отказался принимать, и быстро вышел...»
Стало: «Пунцовый от унижения, Эпплби написал рапорт об отказе Йоссариана принимать атабриновые таблетки на одном из листков блокнота, который протянул ему сержант Боббикс, и поспешил уйти...»
He never once took the name of the Lord his God in vain, committed adultery or coveted his neighbour’s ass. In fact, he loved his neighbour and never even bore false witness against him.
Было: «Никогда он всуе не поминал имя божие, не занимался прелюбодеянием, любил соседа своего и не лжесвидетельствовал против него».
Стало: «Ни единого раза не упомянул он всуе имя Господа Бога своего, не пожелал жены ближнего или осла его. Он любил ближних и даже никогда не лжесвидетельствовал против них».
Не говоря уж о «любви к соседу», даже превращение прелюбодеяния в зависть дела не портит — может быть, одинокое упоминание об осле не все бы и поняли

They moved sideways, like crabs. They were waiting for the orders sending them home to safety to return from Twenty Seventh Air Force Headquarters in Italy…
Было: «Они расползались по лагерю, как полчища крабов, и ждали приказа об отправке домой, в безопасные края, подальше от штаба двадцать седьмой воздушной армии в Италии...»
Стало: «У них выработались повадки крабов — всегда бочком и сторонкой. Они карикатурно походили на отчаявшихся людей времен Великой депрессии. Они ждали, когда из штаба Двадцать седьмой армии в Италии придет утвержденный там приказ об их отправке домой, к безопасной жизни...»
Еще одна фраза без оригинала, которую приводит М.Лорие: «Всякий раз, когда он входил в публичный дом, ему хотелось, чтобы этот беспутный старик надел бы новую рубашку из магазина «Братья Брукс», побрился, причесался, облачился в пиджак из твида и отрастил бы себе щеголеватые седые усы, такие же, как у отца Нейтли».
А стало: «...и потом, приходя в бордель, тщетно мечтал увидеть старика прилично одетым, аккуратно причесанным, гладко выбритым и со щегольскими седыми усами, чтобы не испытывать стыдливого отвращения, когда при взгляде на этого порочного нечестивца ему вспоминался отец».
Не говорю уж о том, что фраза понята в соответствии с оригиналом (у Лорие: «чтобы Нейтли не надо было испытывать такое смущение и стыд всякий раз, как он смотрел на него и вспоминал своего отца») — как же здорово поставлен акцент: не чтобы старик причесался, а чтобы герой увидел старика причесанным и т.д.!
The USO troupes were sent by General P.P.Peckem who had moved his headquarters up to Rome and had nothing better to do while he schemed against General Dreedle.
Было: «Эта труппа была прислана генералом Пеккемом, который перевел свой штаб в Рим и не придумал ничего лучшего, чем строить оттуда козни против генерала Дридла».
Стало: «Артистов рассылал по боевым частям генерал Д.Д.Долбинг, обосновавшийся со своим штабом в Риме и ничем другим, кроме рассылки артистов да интриг против генерала Дридла, не занимавшийся».
При этом вряд ли переводчик постоянно держал статью перед глазами, потому что a crooked trader in the Levant у него остался ливанским торговцем, а не ближневосточным. И фраза «он был вежлив со старшими, которые его не любили» осталась в том же виде (но лично мне было и так понятно, что не только с ТЕМИ старшими, КОТОРЫЕ не его любили).
Вообще, раз уж было упомянуты «значащее» имя, — такие имена в новом переводе по мере возможности обыграны, и это хорошо. Действительно ярче, когда полковник становится Гнусом (хотя учитель Гнус сразу вспоминается), а Cathcart — Кошкартом. А мне даже Маквот (McWatt) и Нетли (Nateley) показались из той же серии

С таким же изяществом А.Кистяковский выпутывается из тех непростых головоломок, которые приводятся в статье — наблюдать за этим одно удовольствие. Цитирую статью:
«Не выдержаны и авторские повторения отдельных слов, тоже играющие определенную стилистическую роль, например: «Пятьдесят вылетов, — сказал доктор, качая головой, — полковник требует пятьдесят боевых вылетов», а через несколько строк: «Пятьдесят боевых вылетов, — повторил он, качая головой. — Полковник хочет пятьдесят боевых вылетов (29). У автора, разумеется, оба раза wants, что, пожалуй, лучше дать как «требует», чем как «хочет», но конечно же следует повторить и в переводе».
И вот как сделано в новом переводе:
«— Пятьдесят боевых вылетов, — сообщил он Йоссариану, покачав головой. — Пятьдесят боевых вылетов — приказ полковника».
А во второй раз:
«— Пятьдесят боевых вылетов, — качая головой, повторил он. — Пятьдесят вылетов — приказ полковника».
Не только повторено, не только должным образом обезличено, но при этом и не звучит, как заводная шарманка — а всего-то не повторено одно прилагательное...
Еще пример, опять цитата:
«Так, для летчика Макуотта переводчики придумали постоянную реплику: «Как я рад, как я рад, мы попали к черту в ад!» По тону она совсем не передает английского «Oh well, what the hell»; ухватившись за слово hell (ад), переводчики дают веселенькую песенку там, где в подлиннике — усталый вздох: «А, плевать я хотел на все!»
В переводе А.Кистяковского эта фирменная фраза звучит так: «Двум смертям не бывать, на одну наплевать». Причем там, где надо, она звучит как веселенькая песенка (правда, скорее лихая и бесшабашная), а в трагическом финале — действительно, как усталый вздох.
И самое головоломное, на засыпку:
«На стр.44 читаем: «— Где прошлогодний Сноуден? — Боюсь, что я вас не понял. — Ou sont les Neigedens d’Antan? — сказал Йоссариан, чтобы капралу было легче понять его» и т.д. Справедливо полагая, что читатель ничего не поймет, редакция (очевидно, при помощи переводчиков) дает сноску: «Непереводимая игра слов. Сноуден — имя собственное. В то же время Snowden по-английски — снежная пещера, снежный занос. Повторный вопрос Йоссариана, заданный им на ломаном французском языке, означает: «Где прошлогодний снег?» Тут неверно все, с начала до конца. Во-первых, Snowden не значит ни снежная пещера, ни снежный занос (хотя snow действительно значит «снег»). Den — просто очень обычное окончание английских фамилий (Огден, Драйден и пр.). Во-вторых, Йоссариан не задает свой вопрос на «ломаном французском языке», а цитирует ставшую хрестоматийной фразу из «Баллады о дамах былых времен» Франсуа Вийона, прибавив к французскому слову «снега» (neiges) это самое окончание den во множественном числе. Да, трудно объяснить то, чего сам не понимаешь!»
Так вот, злополучного стрелка-радиста Сноудена, погибшего страшной и безобразной смертью рядом с Йоссарианом, в переводе Кистяковского зовут Снегги. Игра слов же становится такой:
«— А где сейчас прошлогодние Снегги?
Вопрос прозвучал убийственно, потому что Снегги погиб в прошлом году под Авиньоном, когда опсихевший Доббз вырвал у Хьюпла штурвал. (...)
— Ou sont les Neiges d’autan? — повторил для пущей ясности по-французски Йоссариан». Сноска: А где сейчас прошлогодние Снеги? (фр.)
Оказывается, можно и выкинуть английское окончание из французского слова, достаточно большой буквы; а если при этом верить Гюго, что «оu sont les Neiges d’autan» в устах Вийона — это французский далеко не академический, то «прошлогодние снеги» обретают точность прямо-таки обескураживающую... Хотя «Балладу» стоило и упомянуть в примечании.
Ну и, соответственно, какова буква, таков и дух. Вот каков был мрачный внутренний монолог героя в одной из самых мрачных глав романа:
«О, гнусный мир! — размышлял Йоссариан. — Сколько обездоленных людей бродит в эту же ночь даже в преуспевающей Америке, сколько и там еще лачуг вместо домов, сколько пьяных мужей и избитых жен, сколько запуганных, обиженных и брошенных детей! Сколько семей голодает, не имея возможности купить себе хлеб насущный! Сколько сердец разбито! Сколько самоубийств произойдет в эту ночь! Сколько людей сойдет с ума! Сколько землевладельцев и ростовщиков-кровососов восторжествует! Сколько победителей потерпело поражение! Сколько счастливых финалов оказалось на самом деле несчастливыми! (...) И если все это сложить и вычесть, то в остатке окажутся только дети и еще, быть может, Альберт Эйнштейн да какой-нибудь скульптор или скрипач».
Да, возможно, в оригинале действительно столько восклицательных знаков — утверждать не берусь. Но одно знаю: оригинал был написан в двадцатом веке, когда подобные тирады неуместны были даже со сцены. И вот что сделал с этим монологом А.Кистяковский — именно в духе той эпохи, которая еще не одно восклицание сменила вопросом:
«Господи, что за пакостный мир! Йоссариан попытался представить себе, сколько бедняков мается от голода и холода даже в его собственной процветающей стране, сколько жилищ надо назвать жалкими трущобами, сколько мужчин по-скотски напились, скольких жен беспощадно избили отчаявшиеся мужья, скольких детей запугали, замордовали и бросили. В скольких семействах не было сегодня ужина? Сколько сердец было разбито? Сколько людей покончит к утру жизнь самоубийством, сколько сойдет с ума? Сколько тараканов (cockroaches; тех самых, что раньше были кровососами — FG) расплодится и сколько домовладельцев обогатится за счет погибающих бедняков? Сколько удач обернется неудачами, сколько победителей потерпит поражение и сколько богатых встанут утром бедняками? (...) Если все это должным образом сложить, вычесть и подытожить, то хорошими окажутся только дети и, возможно, Альберт Эйнштейн да старый скрипач или скульптор где-нибудь в дремучей глухомани».
*ухожу, повторяя себе: «это же антивоенная сатира... это про давно прошедшую войну... это про армию... это про американцев... don’t generalize… don’t generalize…»*