Все-таки "Эрмитаж" - это надолго, даром что он мистическим образом исчез со всех московских театральных афиш... Еще одна литературно-музыкальная композиция, "Пир во время ЧЧЧумы. Фрагменты" - на сей раз по Пушкину, и очень по душе мне пришлась, о чем по мере сил и постараюсь рассказать.
Итак, жил да был Джаксон-весельчак, а потом вдруг взял да и помер...
Жил да был рыцарь Альбер Чугунная Башка, а вот папенька жить ему не давал...
Жил да был гений Моцарт, пока не убил его фанатик из общества защиты композиторов от гениев...
Жила да была актриса Лаура, что очень удивляло одного ее престарелого поклонника...
Жил да был поэт Введенский, пока не оборвали ему жизнь...
Жил да был поэт Пушкин, пока не дернуло его написать одно темпераментное письмо...
Нет. Пожалуй, все-таки сначала жил да был Вальсингам.
А потом у него все умерли.
И пришел он в чужой пир со своим похмельем...
читать дальше
Председатель Вальсингам, черный, строгий, затянутый в свою скорбь, застывший и захолодевший, едва в состоянии произносить слова, для которого во всем «Эрмитаже» не нашлось лица вернее, чем резкие черты Дарьи Белоусовой - это тот длинный черный гвоздь, на котором держится все представление. Удивительно, что до этого дня раз за разом передо мной всплывал вопрос, почему он так себя ведет и, по сути, только и делает, что обламывает всем участникам пира кайф, и казенное слово «председатель» неизменно перевешивало для меня душераздирающее «труп матери, рыдая, обнимал».
Вот здесь-то уж про труп матери нам напомнили. И не раз. И не два (здесь вообще в этот вечер будет многое повторяться). Раз за разом идет целая процессия и бубнит, и бубнит эти слова, каноном, друг за другом, будто бы и не рядом с нами ходят, а в памяти председателя, вклиниваясь в любой момент, когда память эта не заглушена шумом пира.
А пир – он что... Он пир. На нем бегают, хохочут, вскакивают и пьют шампанское (вот, в память Джаксона и зрителям предлагают), на нем ветреная дама поет про Леду и лебедя, соблазнительно поворачиваясь в ванне с тем же шампанским, обрисовывая контуры тела. На нем поет Лаура, специально выписанная из «Дон Жуана» и разучившая песенку про юношу и ревнивую деву. А главный в процессии к ней придирается: дескать, что это ты молода и беспечна, думала бы, что будет, когда "будут называть тебя старухой"! А поклонники неустанно вызывают ее на «бис» через каждую строчку, пытаясь вызвать что-то наподобие множественного оргазма. Они так захлебываются, так взвинчивают свой энтузиазм, что их судорожное веселье не заземляет и не окрыляет, а дергается, как шарик, привязанный за веревочку, во время сильного ветра. А в ветре – поветрие. А в поветрии – чума.
А чума... Она тут не чума, а целая ЧЧЧума. И правильно, если просто «ч» - это болезнь, тем более, давно не посещавшая наши долины, то «ЧЧЧ» - это всё, что делает время непригодным для пира. Как результат развития средств массовой информации, это абсолютно всё – потому что где-то цунами, где-то пожары, где-то автобус в пропасть слетел, где-то кишечная инфекция гуляет, не чума, но тоже смертельно... И если в те времена, когда заседали Вальсингам со товарищи, нельзя было пировать, потому что надо было каяться и молиться, то сейчас... Хотелось бы написать, что молиться неактуально, но это неправда. Потому что пировать – это иногда тоже способ молиться. Еще, как показывает практика, довольно эффективно во время «ч» и «ЧЧЧ» любить и сочинять «Декамероны». А альтернатива в данном случае – ложиться да помирать. Можно не ложиться, а становиться – там на сцене есть такие специальные шкафы, в которые можно упаковаться, надеясь стать когда-нибудь добропорядочным британским скелетом.
Итак, если противопоставление Пира и ЧЧЧумы – это в данном случччае (оно само напечаталось!) противопоставление Жизни и Смерти, то все герои «фрагментов», выскакивающие перед нами, очень хорошо разводятся по сторонам баррикад. Фрагментарность еще имеет то преимущество, что отбирается только то, что нужно для этого противостояния (а школяры, рассчитывающие обойтись спектаклем вместо чтения, пускай теперь лазают по книгам из чистого любопытства!) Вот рыцарь Альбер, здоровый детина, с привычкой хлопать себя по пустым карманам, отзывающимся металлическим звяканьем лат, хоть и дуб-дубом, но не поддается на предложение карикатурно-еврейской личности причинить смерть своему отцу. А тот, отец, в исполнении седовласого, вальяжного Бориса Романова, вовсе не измучен и не иссушен (сразу вспоминается - «я в подвале не сижу, на цепях не вишу»), но про выстраданное богатство вещает вполне весомо – именно потому, что без нажима. Столь же логично он, перетекая на следующей сцене в Сальери, не маясь ни завистью, ни любовью к музыке Моцарта, будет объяснять, что чрезмерный гений должен быть устранен, дабы не составлять слишком резкого контраста с общей массой. А Моцарт, щупленький, светленький, разбрызгивающий веселье и задор, как открытая бутылка детского шампанского, знать не знающий о черном человеке, взлетает на руках пирующих под потолок, где уже ждет его перевернутый рояль – куда там сцене из «Амадея». А весельчак Джаксон, который, конечно, уже умер, причем на наших глазах, но присутствует в виде шаловливого духа, летающего вокруг пиршественного стола, увлеченно ему поддирижирует... Один из присутствующих на пиру питомцев муз, юный, чернявый и кудрявый, вдруг начинает, как обиженный ребенок, что-то шпарить взахлеб по-французски, и только Председатель, печально-сочувственно покачивая головой, неспешно и горько переводит строчки письма к Геккерну. Потом же из далекого века вывалится другой поэт, печальный и с чемоданом, и они с Пушкиным будут читать его «Элегию» наподхват, а пирующие ребята впервые притихнут и будут внимательно слушать. А рыжая Мэри, похожая одновременно на дурочку Мадлен из Бедлама и на Пеппи Длинный чулок, заволакивает всю сцену своим унылым напевом и необъятным плащом цвета зеленой тоски, и ей в объятия свалится накрашенная-напудренная Луиза, будто сошедшая со старинной игральной карты...
Но у Жизни, до определенного момента, нет той форы, которую мы обычно ей даем вместе, допустим, с Кола Брюньоном или с теми же декамероновцами. Именно из-за этой судорожности участников пира, а еще из-за хрупкости, ведь, хотя жить приятнее, умирать – серьезнее и значительнее. Если за Жизнью – только игристое вино, в нем еще нет противоядия, и для той «силы пушкинского сопротивления», о котором сказано в программ(к)е спектакля, силенок пока что не хватает.
Для того, чтобы сотворить противоядие, нужен алхимический процесс. И он там начнется, когда, прежде чем два полюса сойдутся в прямом противодействии, заведет свою песню Вальсингам. Отсидев почти весь спектакль среди зрителей, на специально отведенном стуле, так, что зрители бросают взгляды, украдкой отслеживая его реакции, он поднимается теперь на сцену, чтобы сплавить свой трагизм с беспечностью пирующих, свой надрыв – с их смехом, свое отчаяние – с их испугом перед упоминанием Той, Кого Не Следует Называть По Имени. И, если при первом куплете они по всей сцене отшатываются от первого «ЧЧЧ», то в конце ритуала они действительно стискиваются в единый комок, становятся единым целым – которое скоро опять распадется, но ни один участник не будет тем, кем был до этого.
И тогда снова придет Процессия. И, сойдясь с Вальсингамом в том, что в американском кино называется «обязательная сцена», перейдет с моральных действий на физические – толкнет его по сцене так, что растреплются волосы из-под черной шапочки, и это будет трогательно и беззащитно. Но он поднимется и найдет в себе силы ответить, что нет, что он не пойдет за ними, что пусть будет скорбь, но на сторону смерти он не пойдет!
И тогда он останется один. В тишине.
И тогда рядом с ним окажется мертвый Джаксон.
И, потеряв свою призрачную легкость, он с силой, руками, наваливаясь, будет передвигать свои мертвые ноги, налитые трупной тяжестью. И вслед за ним, той же неизмеримо тяжелой походкой, побредет Вальсингам – а из глубины зала так же поволокут себя остальные. И постепенно-понемножечку, потихонечку-полегонечку, становится возможным идти, все быстрее, да что там – бежать, да что там – танцевать!
Потому что никто ничего никому не обещал. Потому что пир – акт волевой, а «ЧЧЧ» - факт предопределенный не нами.
Потому что трагедию, сколько шампанского ни лей, нельзя перелицевать на комедию. Но даже трагедию можно прожить, а не проумирать.И это, наверное, единственное, что во время ЧЧЧ можно сделать.