Благодаря влиятельным членам магистрата Парацельс становится городским врачом Базеля, оплачиваемым за счет городского совета (жалованье выше было лишь у канцлера городского совета), и одновременно – ординарным профессором Базельского университета. Однако, как и везде, деятельность его шла негладко – руководство университета, в частности, было вовсе не в восторге от «навязанного» магистратом профессора, который даже не мог предоставить доказательств своего образования. Формально он так и не был признан ординарным профессором, и, возможно, ему даже не отвели собственной аудитории. Студенты, напротив, толпами валили на лекции к знаменитому врачу, не в последнюю очередь выступая этим против университетской верхушки. Со своей стороны, Парацельс не признавал многих статутов университета, вел с факультетом судебную тяжбу, читал лекции даже в дни каникул и, стоя на кафедре, мог вдруг начать хвалить методы некоей знахарки. Все это не способствовало миру и спокойствию, и после смерти престарелого Иоганна Фробена, 10 ноября 1527 года, звезда Парацельса в Базеле действительно стала закатываться...

Душа Галена против Теофраста богоречивого, а вернее, Какофраста злоречивого
Слушай-ка, ты, что стремишься чернить наше славное имя?
Смеешь ты против меня бешеным гневом дышать?
Если охота тебе состязаться стрелами со мною,
Что ж так легко обратил тебя в бегство мудрец Венделин?
Что ты расхвастался, глупый, в чужие украсившись перья?
Славе неверной твоей краткий назначен предел...
Сатирическое стихотворение, о котором идет речь, появилось на дверях базельского кафедрального собора, некоторых церквей и здания бурсы – оно и в самом деле нападало на термины учения Парацельса, обвиняло его в плагиате и плохом знании латыни, ставило в вину поражение от Венделина Хока на страсбурском диспуте, а в конце предлагало «просто набросить веревку на твою шею!» Попытки Парацельса возбудить дело по обвинению в оскорблении чести и личного достоинства окончились безрезультатно, и отношения между профессором и студентами стали напряженными.

- Вряд ли стоит принимать подобные глупости близко к сердцу. Вы взяли на себя роль Мартина Лютера в медицине, а для такого долгого путешествия нужны тяжелые башмаки...
- Я должен быть только Лютером? Я Теофраст Парацельс, и я задам еще работу вам и ему, недостойному развязать ремни на моих башмаках!
К слову о «Какофрасте» - наш профессор действительно, бывало, прибегал к лексике, далекой от академической. «Говнюк», «кастрат», «врач-халтурщик», «врач-ничтожество», «врач-мошенник», «врач-волчара», «врач-болтун», «кухонный врач», «телячий доктор», «доктор-невежа», «ветрогон», «сиропщик», «зассанец», «лупоглазый баран», «дуболом», «козявка», «аптечный осел», «отравитель»... В те времена такого рода словечки были на пике популярности и в особенности часто встречались в полемических сочинениях Лютера и его антипода, католического ученого Томаса Мурнера. Но что позволено Лютеру...

Сегодня праздник – Иванов день, и вы жжете костры из старой ветоши? Я устрою вам прекрасный костер из ветоши ненужной мудрости! Пусть горит мусор отживших нелепых знаний, вашей глупости, злобной учености, которая людям не способна дать и грана добра...
Доподлинно неизвестно, ни в какой конкретно форме (целенаправленно или импульсивно), ни чьи конкретно книги (это мог быть как канон Авиценны, так и сочинения современных «библиотечных врачей»), ни даже в каком количестве бросил в костер Парацельс в канун дня святого Иоанна, 24 июня 1527 года (фильм переносит к этому периоду смерть Фробена, книга этого не делает), когда, по обычаю, люди бросали в купальские костры старые ненужные вещи. Сам он пишет: «В ночь на праздник святого Иоанна я выбросил в костер множество книг, чтобы все несчастья вместе с дымом рассеялись в воздухе. В те минуты я всем сердцем желал очищения царства медицины, которую не может повредить ни один огонь в мире... Они злятся на меня из-за того, что я сжег книги кухонных авторов. Но ведь если они годятся для кухни, то годятся и для огня».
Надо отметить, что в Базеле Парацельс не только жег книги, но и в огромном количестве их писал (в чем помогали ему ассистенты Ульрих Гигер и тот же Опоринус). Конспекты его лекций за два семестра составили два объемных тома в собрании сочинений – говорят, практически каждое из важнейших направлений его деятельности не прошло мимо базельских студентов...

- Учитель, я ждал тебя, чтобы попрощаться...

- Разве я не был тебе другом и учителем?
- Уйду от тебя и всегда помяну словами пророка: ты был убежищем для бедного, убежищем нищего в тяжелое для него время, защитою от бури, тенью от зноя, успокоением от скорби, утешением и радостью...
- Почему же ты уходишь?
- Потому, что в сердце твое вошло ожесточения. А я хочу унести и раздать людям свет твоей мысли.

- Азриель, подумай, мы столько намучились и впервые осели надолго. Есть ли смысл уходить в новые странствия?

- Есть! Я боюсь сидеть на одном месте, дабы не случилось со мной несчастья...

- А что угрожает тебе?
- Привычка – самый страшный враг человека, который ищет смысл жизни...

После проигранного процесса против каноника Корнелия фон Лихтенфельса, тоже по поводу оплаты за лечение, Парацельс обрушился с критикой на городские власти и вынужден был в январе 1528 года покинуть Базель.

Среди врачей кто невежественнее, нахальнее, самонадеяннее остальных – тому и цена выше, не только в глазах обывателей, но даже и у венчанных государей. Ибо сама медицина в том виде, в каком многие твои коллеги ею теперь занимаются, не что иное как искусство морочить людей.
Эразм Роттердамский действительно был еще одним знаменитым пациентом Парацельса, который при каждом удобном случае выражал свою почтительность и благоговение перед умом и опытом своего доктора, лечившего его от камней в почках.

Тебе надо стать потише, меньше отличаться от остальных, меньше ссориться, меньше спорить, стать более похожим на других лекарей, и они примирятся с твоим существованием. Твоя беда в том, что ты очень рано родился. Нынешний век для тебя гостиница, твой дом – в веке следующем...

- Но Господь не дал мне века!
- Тогда смири свою гордыню, подчини ее разуму, ибо я считаю тебя человеком великим, и дело твое великое, и ради него можно многим поступиться.
- Я думаю, что и великому человеку ради великого дела невозможно совершить низкого поступка. А смирение мое лицемерное стало бы низостью.

Дробный голос барабанов рокочет угрожающе и глухо, вот завизжала криком предстоящей муки флейта – осужденного вывели из каземата. Шарахнулись люди вдоль домов и замерли в испуге и неподвижности, тяжелый топот кованых сапог плывет в утренней тишине. Нет воздуха на площади, а дышат все отчаянием, страхом и тоской.

Не помню, как мчался я на лошади по горной дороге до Женевы, как приехал дождливым, серым утром в этот тихий прекрасный городок, увидел толпы людей, бегущих по узким улочкам в сторону рыночной площади, и понял, что уже ничего не изменить – я опоздал.

Из всех тварей Божьих на земле, что вскормлены к жизни молоком материнским, только крысы и люди убивают себе подобных...

Придя в наш город, проповедовал ты, что нет жизни вечной и нет царствия небесного, а есть только познание природы человека и лечение его чародейскими снадобьями твоего учителя Парацельса. Отрекаешься ли ты от мерзких еретических догм колдуна и богохульника Теофраста Гогенгейма?

Скорее небо упадет на землю и Восток сойдется с Западом, чем отрекусь от добросердной мудрости отца и наставника своего!

Сотворил Господь иудеев, еретиков и умников совратителями доброго христианского человечества...

Не хватит вам дыма от костров всей Европы, чтобы затмить свет разума и совести!
А дальше начинаются чудеса в решете... В книге весь этот эпизод отнесен к последним месяцам пребывания Парацельса в Базеле, перед процессом с каноником Лихтенфельсом, и для самого Парацельса принципиальных последствий не имеет: «Добрые люди перевезли меня в Базель, и месяц лежал я в постели без сил, спасаясь от смерти их заботами». Команда, снимавшая фильм, как я понимаю, не устояла перед идеей синхронизировать два самых драматических эпизода в «реальном» и «историческом» плане, когда московского коллегу Парацельса настигает «реактивное состояние на почве нервного переутомления».

А поскольку, чтобы довести до конца детективную интригу, остается еще добрых две серии, по воле сценаристов Парацельс буквально бросается вслед за своим учеником...

(В любом из этих случаев, этот «маститый старец седовласый» имеет за плечами минимум 34 (1527 год), максимум 48 лет (1541, то есть год смерти).

Так, в конце жизни Парацельса, фильм представляет перед нами судебный процесс над ним со стороны Кальвина, где возникают, один за другим, «свидетели» из его прошлого, которые могут лишь усугубить его положение в вечном бою с авторитетами...

Жан Кальвин (Ковен), между прочим, даже в 1541 году (это не говоря уже о 1527) только-только вернулся в Женеву, из которой три года назад его изгнал городской магистрат за радикальные предложения в устройстве церковной общины, но потом пригласил вернуться снова. Мигеля Сервета, которого ему поминают все, кому не лень, он, например, сжег за толкование догмата о Троице лишь в 1553 году. С другой стороны, говорят, только за первые четыре года 900 человек Кальвин посадил в тюрьму, более 70 изгнал и 50 казнил. В 1545 году были сожжены на костре около 20 ведьм. А в полной мере «женевским папой» Кальвин становится к 1555 году, ликвидировав всех своих противников в городе – жизнь горожан стала строго регламентированной, запрещались не только роскошь и развлечения, но даже громкий смех на улице, зато в Женеву стали стекаться гонимые в Европе протестанты.

Хорошо еще, что женевский суд в фильме не успевает вынести приговор знаменитому медику – тот, не дожидаясь осуждения, умирает в тюрьме. А то бедному Кальвину было бы и вовсе не отмазаться – легенды, как известно, распространяются быстрее, чем документальные сведения...

Исторический же Парацельс после отъезда из Базеля пожил некоторое время в Нюрнберге (кстати говоря, только тогда имя Парацельс появляется в его публикациях – и вскоре, в 1530 году появляется запрет на его публикации). В 1531-1532 году живет в Санкт-Галлене, лечит тамошнего бургомистра, а в Цюрихе выходят его мантические сочинения о комете, землетрясении и радуге. Издал их на свой страх и риск уже упомянутый Лео Юд, занявший место Цвингли после трагической гибели последнего, «мой ближайший друг в Цюрихе», по словам Парацельса. Вот за это, между прочим, и в самом деле можно было попасть на костер, особенно на фоне запрета на все публикации Парацельса, вынесенного в 1530 году. Но, опять же, издатель трудов Парацельса был старше его на одиннадцать лет...

В 1532-33 годах «врач и провидец» обитает в Аппенцеле, занимается толкованием Библии и написанием богословских трудов, а также двух фундаментальных книг – «Парагранум» и «Парамирум». А затем – новые странствия: Инсбрук, Штерзинг, Меран, Санкт-Мориц, Меммингем, Миндельхайм, Ульм, Менхсрот, Аугбург, Мюнхен, Эфердинг, Мэриш-Кромау, Вена, Виллах, Клагенфурт... Продолжают выходить его «Большая хирургия» и «Разумная философия», а также астрологические календари.

В 1540 году Парацельс поселился в Зальцбурге по приглашению пфальцграфа Баварского. Здоровье его было подорвано постоянными разъездами, научными изысканиями, медицинским и писательским трудом, экспериментами, в том числе и на самом себе - настолько, что в марте 1540 года он уже не мог последовать за очередным пациентом, чтобы продолжить начатое лечение. В сентябре 1541 года, Парацельс пригласил к себе нотариуса и завещал – отслужить по себе заупокойную мессу и раздать остатки своих денег нищим.

Вскоре после этого, 24 сентября, Парацельс скончался в гостинице «У белого коня», не то от общего истощения, не то от травмы черепа в результате несчастного случая или нападения.

Пробежали годы, просочились в вечность, как вода в сухой песок. Разошлись по миру ученики, читают врачи написанные мною «Парамирум» и «Парагранум», изданы тома моей «Большой хирургии». Более полутысячи рукописей оставляю я людям.
И радуюсь дню окончания трудов моих и приходу покоя.
Плыву я над гранью двух миров – она неразличима и реальна, как полуденный морской горизонт.
Еще миг, и я перейду эту грань, вынырнув в другом, прекрасном и трудном мире. Пылью забвения рассеивается тягостное прошлое, я, как дитя, рождаюсь в солнечном будущем, и не ругает меня могильная плита, которую я отсюда прозреваю. Начертано на сером камне:
«Здесь погребен Филипп-Теофраст, превосходный доктор медицины, который тяжелые раны, проказу, подагру, водянку и другие неизлечимые болезни тела идеальным искусством излечивал и завещал свое имущество разделить и пожертвовать беднякам. В 1541 году на двадцать четвертый день сентября сменил он жизнь на смерть».
Но нет во мне страха, ибо не сменить смерти жизнь, отданную страждущим в мире сем...