... и имя моего безумия на этот раз - Антонио Буэро Вальехо. Отыскался в букинистическом отделе сборник его пьес, и практически каждая по какой-нибудь болевой точке мне вдарила. Хочется долго и абстрактно рассуждать на тему, только как-то сил не хватает...
кто хочет помучиться получить некоторое представление, может заглянуть
Очень уж прицельно умеет человек писать о чувстве вины, и создает ситуации такие, после которых ничего и никогда уже не будет как прежде...
Висенте. Я понимаю, тебе больно вспоминать... из-за малышки. Но ведь я тоже твой сын, и мне отказывают в доверии! Мама, расскажи сама, как было дело! (Обращаясь к Марио, показывает на отца). Он велел нам влезть в поезд любой ценою! И мне удалось. А потом, когда поезд тронулся и я увидел вас а платформе, я не мог вылезти обратно. Меня не выпустили. Разве не так было, мама?
Мать. Так, сынок. (Отводит взгляд).
(...)
Марио. А потом велел вылезти. «Вылезай! Вылезай!» — это он тебе кричал в ярости, с платформы... Но поезд тронулся... и увез тебя навсегда. Потому что ты уже никогда больше не вылезал из него.
Висенте. Я старался, но не смог! Я влез в окошко уборной. А там и без меня было пятеро. Мы и двинуться не могли. (...) Меня сжали так, что я и пальцем не мог шевельнуть.
Марио (спустя мгновение). А что ты сам сжимал?
Висенте (помедлив мгновение). Что?
Марио. Ты не помнишь, что осталось у тебя?
Висенте (растерянно). У меня?
Марио. Висело на шее. Или забыл?
Молчание. Висенте не знает, что сказать.
Котомка. А в ней — наши скудные запасы продуктов и бутылочки с молоком для малышки. Он доверил все тебе, потому что ты из нас был самый сильный. Малышка умерла через несколько дней. От голода.
Молчание. И только мать плачет.
Он никогда больше не говорил об этом. Никогда. Предпочел сойти с ума.
Пауза.
Висенте (еле слышно). Это... роковая случайность... В ту минуту я даже не подумал о котомке...
Мать (очень робко). И он не мог вылезти, Марио. Его удерживали.
Долгая пауза.
Марио (спокойно, с расстановкой). Его не удерживали, его выталкивали. (...) Долгие годы я хотел убедить самого себя, что я плохо помню; я хотел верить в то, во что поверила вся семья. Но это было невозможно, потому что я ясно вижу, как ты на глазах у ошеломленного десятилетнего ребенка притворяешься, будто хочешь вылезти из окошка уборной, а сам отбиваешься от солдат, которые, отпуская шуточки, выталкивают тебя... Ты не мог вылезти? Да твои спутники по уборной только об этом и мечтали! Ты им мешал!
Короткое молчание.
Но мы — мы тоже тебе мешали. Война для всех была жестоким испытанием, будущее было непрочным, и ты вдруг понял, что котомка — первая твоя добыча. Я не виню одного тебя: ты был всего-навсего голодным и напуганным мальчишкой. Нам выпало расти в трудное время... Но теперь — теперь виноват ты! Конечно, жертв у тебя немного, а есть множество негодяев, у которых их тысячи и миллионы. Но ты — такой же, как они! Дай время, и сам увидишь, как вырастет число твоих жертв... И добычи прибавится.
Висенте, который то и дело выказывал робкое желание ответить, сникает. Теперь он смотрит на всех тоскующими глазами загнанного животного. Мать отводит взгляд. Висенте опускает голову и садится.
(Подходит к Висенте, тихо). И тот мальчик, что видел тебя через окошко поезда, тоже твоя жертва. Потому что ему, чувствительному и ранимому, старший брат показал, каков мир.
"Подвальное окно"
Старший брат "так и не вылез" из поезда, везущего к успеху если не впрямую по трупам, то по накатанным рельсам моральных компромиссов. Младший "не вылез" из родительской квартирки в подвальном этаже, отказываясь преуспевать хоть в чем-нибудь, чтобы сохранить себя в своей пассивности - и только ... Но первый все возвращается и возвращается в родительский подвал, и в конце концов его настигнет-дождется-придет искупление смертью от ножниц постепенно сходящего с ума отца. От тех самых ножниц, которыми он все вырезал человеческие фигурки из журналов и открыток, чтобы каждого "узнать", не дать никому затеряться, и всех-всех до единого уместить в зал ожидания и посадить на большой-большой поезд... А младший скажет о нем наконец:
Я вовсе не хороший, а брат не был плохим. Потому он и приходил. Он хотел расплатиться — на свой лад. Я подбивал его возвращаться снова и снова. Он считал меня пассивным, а я действовал — и страшным образом! Он хотел обманывать себя... И все понимал при этом; я хотел спасти его... и убил. Чего хотели мы на самом деле? Чего хотел я? Какой я? И кто я такой? Кто был жертвой и чьей? Никогда я уже этого не узнаю... Никогда.

И двое людей из далекого будущего, научившиеся восстанавливать жизнь прошлого по теням и отзвукам, будут задумываться над многообразием людских судеб с жалостью, суровостью и бережным пониманием...
Еще ситуация:
Сильверио (с опаской смотрит на крыши). Сегодня утром я узнал, что ты все время помнишь тот день, помнишь еще лучше, чем я...
Пилар. Скажи! Скажи скорее!
Сильверио. Как я вернулся домой, неся на руках ее тельце... И то, что произошло... Змея неожиданно укусила ее, пока я работал, я бежал напрямик через поле, чтобы спасти ее, но было поздно... (Встает, глядя на нее с отчаянием). Это была моя вина, Пилар! Я слышал, как она за спиной у меня спросила, можно ли ей взять змейку. И я сказал, что да, сказал, даже не взглянув! (Отходит, задыхаясь. Пилар тоже встает, испуганная). Я пытался убедить себя, что я был рассеян, не понял, что она спросила, что я не виноват. (Оборачивается и смотрит на нее). Но это ложь! Я сказал «да», потому что ненавидел ее, потому что она была не моей дочерью, потому что ее присутствие заставляло меня постоянно представлять себе ужасного солдата без лица, который тебя насилует!.. И то был миг искушения, миг злобы... Ты думаешь, что может подавить ее, а она вдруг опьяняет тебя... и парализует! И я сказал, не думая: «Да!» Какой же я подлец!
Пилар подносит руки к ушам и глухо вскрикивает от своего бессилия.
(Подходит к ней и берет за руки). И теперь я в отчаянии исповедуюсь перед тобой, малодушно воображая, будто ты слышишь меня, но эта моя исповедь — как сон, когда видишь, что пьешь, а жажду никак не можешь утолить... Мне нужно твое прощение, потому что я люблю тебя!.. Но спасения мне нет — я уверен, что ты никогда, никогда не смогла бы простить... если бы узнала правду.
Пилар. Не кричи! Молчи! (Нервно шарит в кармане, достает блокнот и карандаш и протягивает их ему). Не страдай в одиночку! Напиши, что за ужасную вещь ты мне рассказываешь!
Сильверио (глядит на блокнот с безграничным желанием и страхом одновременно). Если бы я осмелился...
Пилар. Пиши же!
Но Сильверио опускает голову, его взгляд гаснет. Жестом глубокого отчаяния он отводит протянутый ему блокнот.
Сильверио. Не могу.
"Сегодня праздник"
Пилар так и не услышит исповеди мужа - сначала потому, что болезнь отняла у нее слух, а затем - потому что слишком поздно будет, ее жизнь оборвет удар кого-то из разъяренной толпы. Дело в том, что в их бедном доме соседи вскладчину покупают лотерейные билеты, и женщина, которой доверили покупку, обманула соседей старым билетом и потратила деньги на то, чтобы не провести очередной день без ужина. А билет с таким номером выигрывает главный приз... И, честно скажу, звериная злость обманувшихся соседей, похоронивших в очередной раз надежды на счастье, на возможность выбраться из нищеты (а то и поправить здоровье собственного ребенка) - передалась даже мне, и стало многое понятно об искушении и непрощении. И о прощении - потому что именно Сильверио встал на защиту - не только "преступницы", но и всех остальных от самих себя, и в конечном счете добился его. Только вот сама она отказывается простить выдавшую ее дочь, от чего та чуть было не решается на самоубийство, но ее останавливает все та же добрая рука:
Сильверио. Ваша мать — такой человек... очень неудобный. И вы не можете управлять своими чувствами в отношении нее.
Даниэла. Она моя мать.
Сильверио. И потому вы ее содержите и помогаете ей, как помогли сегодня. Но не можете полюбить ее... (Улыбается). Любить — это сложная вещь, девочка. Вы любите ее гораздо больше, чем сами предполагаете. Вы любите ее до такой степени, что даже подумали о... таком страшном выходе только потому, что чувствуете себя в долгу перед ней. Так не поступают по отношению к людям, которые нам безразличны. Дело в том, что вы любите ее другой... И вам бы тоже хотелось быть иной, чем вы есть. Все мы хотим быть другими. Но надо искать способ достичь этого, а не отчаиваться. (...) Конечно, я не обещаю тебе никакого блестящего будущего. Но что ты хочешь? Такова жизнь, а тебе надо сказать правду. Ты будешь работать, он сдаст свои экзамены; он и твоя мать будут заставлять тебя страдать. Тебе придется терпеливо сносить их обоих. Ты будешь самой сильной в семье, где будет немало нужды, горестей... и радостей тоже. Но ты любишь Фиделя, и это главное. Я знаю, что ты готова выдержать все. Правда?
Даниэла. Да.
Сильверио (веселый, сжимает ее руки выше локтей). Ты уже ожила, Даниэла! Жизнь всегда говорит «да». (Подталкивает ее). Иди ему навстречу. И если он не обратит на тебя внимания, не падай духом. Завтра будет новый день.

А вот - то ли актуальнейшая картинка о политкорректности, то ли аллегория о стремлении к абсолюту - "В пылающей тьме". В интернате, где обучаются студенты, от рождения лишенные зрения, царит тем не менее веселая, игривая, приподнятая атмосфера:
Могло показаться, вроде мы вас упрекаем, уверяю, отнюдь нет, мы просто стараемся объяснить. Слепые, или, как мы говорим, незрячие, мы можем достичь того же, что и любой другой человек. Мы занимаем административные должности, видные места в журналистике, литературе, на учебных кафедрах... Мы сильны, здоровы, общительны...

Но вот появляется самый что ни на есть романтический герой, наверняка любезный и сейчас иным суб- и контркультурам: Игнасио, выросший почти в одиночестве, называющий себя "несчастный слепой" и даже не пытающийся отделаться от своей трости - ведь это выражает правду о том, кто он есть такой, и что он вовсе не полноценен, как хотелось бы думать о себе его сокурсникам:
Во времена наших отцов слепые на перекрестках улиц вымаливали милостыню, повторяя: «О братья и сестры, нет ничего на свете дороже зрения». Эта песенка никак не подходит к нашей безмятежной студенческой жизни, и все же она искреннее и честнее. Они не поступали, как мы, — не выставляли себя полноценными людьми.
(...)
Карлос. Ну, это совершенно неверно. Мир тот же — и у нас и у них. Разве мы не учимся, как и они? Или, может, не так полезны обществу? Разве у нас нет развлечений? Или мы не занимаемся спортом? (Короткая пауза). Или не любим и не заводим семьи так же, как они?
Игнасио (мягко). Или не видим?..
Карлос (резко). Да, не видим! Но зато они бывают безрукие, хромые, парализованные, страдают разными болезнями — нервными, сердечными, у них болят почки. Они умирают в двадцать лет от туберкулеза или их убивают на войне... Или погибают от голода (...) Мы заключаем браки со зрячими. На сегодня их уже немало, а завтра это станет правилом. (...)
Игнасио. Да, верно, мы учимся... (Всем). Но изучаем десятую часть того, что изучают зрячие. Занимаемся спортом, но это девять процентов от их занятий (...) Любовь — это нечто прекрасное. Например, любовь Карлоса и Хуаны. Но и это прекрасное лишь пародия на ту любовь, что у зрячих! Только они полностью обладают любимым существом. Они способны обнять его взглядом... Мы же обладаем лишь частью любимого существа: прикосновение, ускользающий звук голоса... Наша любовь — не настоящая. Нам жаль самих себя, и мы рядим грустную жалость к самим себе в веселое дурачество и это называем любовью (...) Это очень важная деталь. Донья Пепита и дон Пабло поженились потому, что дон Пабло нуждается в палке-поводыре (громко стучит своей тростью об пол), но, главное, потому — мы, слепые, таких вещей не понимаем, а для зрячих они очень важны — потому, что... донья Пепита очень некрасива!

И - да, лично для меня такая позиция не близка. Не знаю, что бы было со мной, не умей я видеть... впрочем, при чем тут "видеть"? С тем же успехом я могу сокрушаться о том, что не могу левитировать, а любая пичужка имеет передо мной неоспоримые преимущества. И вообще, мне есть в чем считать себя ущербным перед другими, была бы охота. Только у меня это рождает склонность к обходным маневрам (а я зато слышу, а я зато хожу, а понадобится - еще изобрету что-нибудь!) или к отказу от того, что мне не дано, не будет дано и никак не сможет быть заслужено. Но...
«Приятно и весело» — расхожие слова. Вы все отравлены веселостью. Я думал, что найду здесь другое. Я думал, найду... настоящих друзей, а не пустых мечтателей. (...) Вы все твердите: «Почему бы тебе не обзавестись подружкой?» Но ни одна из вас не сказала, да так, чтобы голос ее дрожал от настоящего чувства: «Я люблю тебя!» (...) Мне не нужны невесты. Мне нужно, чтобы кто-то от всей души сказал: «Я люблю тебя! Люблю с твоей печалью и тоской. И хочу страдать вместе с тобой, а не уводить тебя в выдуманное царство радости». Но таких женщин нет. (...) Вы не имеете права жить, потому что отказываете себе в страданиях, не желаете взглянуть в лицо вашей трагедии, притворяетесь, будто все нормально, будто все так и надо, стараетесь забыть, что вокруг, а тем, кто загрустит, — прописываете веселье! (...) Вы самые примерные ученики, вы верные помощники преподавателей в борьбе с отчаянием и тоской, которые притаились в каждом уголке этого дома. (Пауза). Слепцы! Вы просто слепцы, а вовсе не, как вы говорите, незрячие!

Правда - это тоже штука многогранная, и не сводится к осознанию своих несчастий. И все же... Так называемый позитивный настрой - искреннее ли это побуждение или способ окружающего мира обезопасить себя от участия в твоих проблемах? И наше недовольство, наши странные мечты и несбыточные стремления - не есть ли часть нашей личности, глушить которую, может быть, социально приемлемо, но грозит превращением в нивелированную человеко-единицу?
Хуана. Нет, Игнасио, ты не должен приносить нам никакой войны. Разве мы не можем жить в мире? Я плохо понимаю тебя. Почему ты так страдаешь? Что с тобой? Чего ты хочешь?
Короткая пауза.
Игнасио (со сдержанной силой). Видеть.
Хуана (отстраняется от него, вся съеживаясь). Что?
Игнасио. Да! Видеть! Хотя и сознаю, что это невозможно. Хочу видеть! И пусть это желание поглотит всю мою жизнь! Я не смирюсь! Мы не должны смиряться. А тем более безмятежно улыбаться. Смиряться с глупой слепой радостью. Никогда. (Пауза). И даже если не найдется женщины с таким сердцем, чтобы идти со мной на Голгофу, я пойду один. Я отказываюсь жить в смирении! Я хочу видеть!
(...)
Мои товарищи, да и ты — все вы интересуете меня куда больше, чем ты думаешь! Ваша слепота, ваша боль — это моя боль. Мне больно за всех вас! (Порывисто). Послушай, когда ты проходил по террасе, заметил, как суха и холодна ночь? Знаешь ли ты, что это значит? Конечно, не знаешь. А это значит, что сейчас во всем своем великолепии сверкают звезды и зрячие могут любоваться этим чудом. Эти далекие миры находятся там (подходит к широкому окну и дотрагивается до стекла), за этими стеклами, в поле нашего зрения... если б оно у нас было! (Короткая пауза). Тебя это не волнует, несчастный! А я тоскую о них, я хотел бы увидеть их. Я чувствую, как их волшебный свет касается моего лица, и, мне кажется, я почти их вижу! (...) Я знаю, что, будь у меня зрение, я умер бы от горя, что не могу до них добраться. Но по крайней мере я бы видел их! (...) Ты отвергаешь надежду, которую я принес вам.
Карлос. Какую надежду?
Игнасио. Надежду увидеть свет.
Карлос. Увидеть свет?
Игнасио. Да, увидеть свет. Нас считают неизлечимо больными, но откуда мы знаем, что это действительно так. Никто не знает, что нам может преподнести жизнь, начиная с научных открытий и кончая... чудом!
Да, Карлос резонно будет возражать Игнасио, сумевшему за короткое время то ли "заразить" окружающих своим пессимизмом, то ли послать их по пути наименьшего сопротивления и поблажкам своей слабости, то ли пробудить в них погребенную под притворством искренность:
Ты ищешь смерти, сам не сознавая этого. Смерти себе и другим. Вот почему ты должен уйти отсюда. Я защищаю жизнь. Нашу жизнь, на которую ты посягаешь! Я хочу прожить ее глубоко и полно, всю до конца! Даже если она не будет мирной и счастливой. Даже если будет суровой и горькой. Но у жизни есть свой вкус, она требует от нас действий, она зовет нас! (Короткая пауза). Мы здесь все боролись за жизнь... пока не пришел ты. Уходи отсюда!

И да, он принесет Игнасио смерть - но и сам, может быть, глубже всех почувствует вкус плодов с древа познания, и подхватит в финале, как эстафету, слова Игнасио о далеких звездах в поле зрения... если бы оно у нас было! Видимо, все же необходимы индивиды, желающие странного, для выживания вида...
А "Историю одной лестницы" вообще невозможно цитировать иначе как целиком - такое уж там построение, судьбы людей разворачиваются, переплетаются, приводят к обманутым надеждам и несбывшейся любви - и все в пределах одной лестничной площадки, на которой из года в год ничего не меняется к лучшему... такие "Три сестры" для бедных. И неизвестно, найдет ли свою судьбу новое поколение - парень и девушка, получившие имена старших героев - или и они, повторяя в финале их слова, кончат теми же разочарованиями...
В общем, чем-то все это перекликается "С намерением оскорбить" Переса Реверте. Порождает такую же бессонницу ума и духа. Иногда это бывает полезно.