Вам вот смешно, а я действительно только-только и едва-едва, и со щитом (наша команда 53-я!), но на четвереньках
Вообще, все эти полгода в голове был стойкий тег относительно ФБ ""утром я застал тебя врасплох – я никогда не знал, что ты такая" Автор сих строк развлекался как умел - делал клипы по историческим хроникам (и на 3 левел тоже), писал макси во втором лице, швырял читателей в холодную воду, вдохновлялся на тексты собственными порноклипами (причем ту сцену, с которой все начиналось, под конец выкинул бы, если бы не третий левел), потерял все моральные ориентиры ( заходил в дайри с работы и занимался вычиткой в рабочее время, а уж чтением на бартер ЦЕЛЫМИ рабочими днями...), пропускал гласные в словах, еще не зная, что это тренд, наконец-то постиг, что отчаянный дедлайн – это не за месяц до выкладки, и даже, о ужас, не за неделю, а это утром в день выкладки причем дописывая в онлайне, утратил связь с реалом (ОК, все равно те "сбитые собачки", которые случились у меня в реале, были бы безо всякой ФБ, потому что я - это я), и, помимо сломанного пальца, может еще похвастаться тем, что после выкладки одного из текстов его в буквальном смысле вывернуло наизнанку ("Каааак? - спросило меня сознание. - Неужели настолько плохо?!" "Расслабься, - сказала память. - Во-первых, ты точно помнишь, в каком ты фэндоме? А во-вторых, доколе можно ложиться спать в два часа ночи две недели подряд?" Интуиция молчала, что это предстоит делать еще недели три...) И автор сих строк даже не раскаивается. Потому что тупо. нет. сил.
(Нет, мне как раз есть в чем раскаиваться. и все грустно, но закономерноИ это еще один громадный плюс в пользу ФБ – вот где, оказывается, ходят читатели с редакторским глазом, которые обращают внимание на многие полезные моменты. Вообще-то все грустно, потому что я подхожу к тому этапу, когда вариться в собственном соку непродуктивно, а соваться в аэродинамическую трубу стремно - а жить, ничего не переводя, уже невозможно, ибо зачем?! Плюс дао фэндомного переводчика, когда за себя постыдишься-постыдишься и перестанешь, а тут еще автору комменты предъявлять, и он их обязательно гуглом переводить будет. ОК, это был бесценный опыт )
И еще я раскаиваюсь в том, что у меня не хватало ресурса отвечать на комменты - но спасибо команде за их широкие спины, которые прикрывали меня. А еще - за неизведанное чувство замечательной командной работы и потрясающую, дружелюбную, крышеносную и вдохновляющую атмосферу, без которой из моей головы ничего бы не высыпалось!
А дальше будут неслучайные, хотя и разнобойные фразы на "что глаз выхватит", вынесенные мною из этой всей феерической круговерти, - и да, они принципиально неидентифицированы, и я принципиально стараюсь как можно меньше палить персонажей. Так что может там быть любой размер, рейтинг и расклад, будьте осторожны и читайте шапки текстов, а вот фэндомы повторяются чаще, чем хотелось бы. Это далеко не все, что мне понравилось, это не все, за что был отдан мой голос, это только то, что мне ААААААА
(И теперь вы все поймете, насколько этот список про меня. И также поймете, насколько мне было мало десяти пунктов в голосовании, а также как я жалею, что некоторые фэндомы все-таки полностью или почти полностью прошли мимо. И опять да, я буду перечитывать )

читать дальше
Его разбирало, но если раньше бабка Агата могла принести ему молока и сунуть под подушку веточку мяты, сказать, что он — бедовый, то теперь она так не делала, потому что знала лучше, чем кто-либо, что уже не поможет.

А дед заявил, что псалмы никого не спасали, в отличие от ножа, и подарил тебе свой нож, который ты унес. А отец сказал, что ему все надоело, и, как только ты выздоровеешь, мы поедем на север. Чтобы там из нас слепили полезных людей.


Бедный Йорик! Давно ты добыча червей!
Бедный Йорик! Тобою пугают детей!
Волшебная скрипка, играй веселей
Сонату забвенья и смерти!
И, видя надменность земных королей,
В Аду ухмыляются черти,
В Аду ухмыляются черти…
alias
Ловко вяжут веники
И стирают треники
Мрачные, ужасные, злые шизофреники

Прокрустово ложе мелко подрагивало, скрипело и чмокало, пытаясь подстроиться под пациента, который то вскакивал, то снова садился, то вообще чуть ли не взбирался на него с ногами. Психиатр распушил хохолок из перьев и задумчиво смотрел на дверь.
раз, два, три, четыре, пять

Но на радиостанции ей сказали, что для работы диктора нужна правильная речь – и чем это она, интересно, неправильно говорит? – и ни в коем случае нельзя ругаться – а когда она, мать их за ногу, вообще ругалась?

Жизнь мерцала и искрилась в каплях дождя, будто не было войны, сожженного дома и предательств. Мир цвел, пахнул, двигался, становился цветным и ярким. Верность, обретенная в дороге, смеялась ему в лицо календарными листами дней, изменяющих реальность, и сквозь них – сквозь него – несла свои воды река времени, оборачиваясь то Сеной, то Темзой, то Гудзоном.

— Что нам делать, доктор?
Что делать. Калорийно питаться, покой. В 1921 году. В Петрограде. Нда.

— Только бегом, мой безумный друг. Бегом.

— Семя, душа, лотос, книга, камень, саке. Усердие, терпение, покой, мудрость, милосердие, щедрость, — пропела она, а за ней пропели демоны.

— Будешь неуязвим для ножа и пули, — сказала она, ощущая, как сила начинает вибрировать в ее теле и отдаваться покалыванием в подушечках пальцев. — Будешь ходить дорогами праведных, — добавила она, чувствуя, что под ее нажимом нечто невидимое, но тяжелое, будто каменная глыба, начинает потихоньку сдвигаться.

Дедушка никогда меня не ругал, он говорил, что дурочек не ругают и не берут замуж. И не ругают.

– И потом, разговоры о смерти и крови быстро надоедают. Под конец они становятся совершенно предсказуемыми, не правда ли?

Твоя страна прожевала тебя и выплюнула, сыто срыгнув, и жизнь — череда дней, серых и одинаковых, как камни в кладбищенской ограде.

Улыбка в коробке трепетала, словно пойманный мотылёк, и пальцы кукольника мелко дрожали в такт её трепету, так что перо в его руке оставило после чётко выписанной даты большую жирную кляксу-таракана. Клякса тут же неловко завозилась и переползла ближе к краю страницы, чтобы не очень мешать.

c'est le foutu bordel !
— Я всегда находил своё собственное общество вполне достаточным.
— Достаточным — что за слово! Вы же наверняка хотели…
— Если бы желания были лошадьми, нищие б скакали верхом.

Девять домов мучений прошли они, прежде чем предстать перед Миктлантекутли, верховным божеством. В той истории, что рассказывают во время засухи, бог казнил братьев. В той, что слагают по окончании сезона дождей, они выдержали пытки и возродились, как возрождается семя, побегом проклевываясь из-под земли, напоенной влагой. Выбирай.

Люди шли и пели: «Славьте нашу царицу! Славьте нашу повелительницу всего мира!» Из окон свешивались люди с выпученными глазами и набухшими бубонами и кричали «Мы склоняемся пред тобой, царица мира!», и тьма поглощала их одного за другим.

– Обычно ты начисто меня забываешь, так что, наверное, это прогресс? Может, хоть в этот раз все повернется по-другому.


– Мне нравится твой подход: палкой по голове нельзя, ни живому, ни мертвому, а вот кулаком в нос можно без вопросов. Ты мне нравишься, парень.

Перси значился под прозвищем Озерный, потому что перевернул на нее кувшин с водой («а не потому, что был как рыцарь Ланселот!» – записала она на полях).


— Мам, она голограмма.
— Я современная женщина, без расовых предрассудков, — назидательно произнесла Маделейна. — Главное, чтобы девочка была из хорошей семьи.

Я говорю, следующий, что за растяпа оставил в очереди чемодан и ушел? Что? Он и есть? Ах, боггл, вот оно что. Нет, не надо вылезать, так верю!

Одиночество. Ссоры с мужем. Выход к гостям и к народу по большим праздникам. Ссоры. Мессы. Их комната. Новые платья. Ссоры. Ссоры. Исповедь. Пожар.

Любовь, ненависть или обычная баба с ружьем? Это тоже вопрос не правды, а рейтинга.

Просто должен же я знать, почему она там плачет одна-одинёшенька на скале.

«Ты гений, — мог сказать Гарин самому себе, — ты получишь всё, весь мир и даже больше».

Что за удовольствие умирать в позе каракатицы...

С мамой все будет хорошо, она будет о тебе вспоминать и в день мертвых будет зажигать свечки, чтобы ты радовалась.

«Жди, жди, жди!» — пела беззаботная лесная птичка, а куст лишь тихо шелестел в ответ.

— Театр нового типа, — представил помещение гид. — Экспериментальный.
Загадочные пятна на стенах вызывали неприятные мысли о том, что эксперименты тут ставили над людьми. Конечно, ради искусства.

Судьба ставит точку. Он слышит, как затихает скрип пера. Перед глазами плывет размытый наваррский март, а холодная земля – почти как под Фаэнцой – морозит душу. Это была отличная повесть, но слишком уж она коротка, и его решительно не устраивает финал.

Гордо скучаю по Кэтрин. Отказываюсь от еды. А они думают, что это я от счастья. Ха!

— Лягушкой имя свое выкликать — к восторгу местных болот, — невпопад закончила стихотворение Вирджиния и застыла с этими своими тонкими, худосочными локтями, свисающими, как у деревянной куклы — хотя Леонард любил эти самые локти, но то Леонард, а это — Вита!...

И после этого она попросила, чтобы я ее укусил.

И, честно говоря, как был ты дубиной, так ею и остался — ну кто мог еще придумать утопиться, будучи деревяшкой?

Если бы ты тогда поменьше с ним шушукалась, дорогуша, не трепали бы теперь твое честное имя по всем морям!

Через два часа Ясон Минк вернётся в необъяснимо хорошем состоянии.

А суженый разъяснил ей так: не отсеченная то глава, а самая живая мудрость народная от корней самой земли русской.

"Злые глаза у него", — шептались дети. "Злые слова говорит он", — молчали взрослые. "Друг или враг он нам?" — перекликались птицы. "Злой или добрый он?" — вопрошали травы.



– А кто такой Орион?
– Он был охотником. Он убегает от краба по всему небу. Каждый год. Снова и снова.
– А может он преследует краба?
– Может быть. Иногда, когда один слишком долго преследует другого, становится сложно разобрать, кто на самом деле за кем гонится.

Знаешь... Когда раздираешь рубашку на груди и говоришь — нате, жрите, они ведь действительно жрут. Жрут и не дают запахнуться обратно.


Город, страна – это что-то такое, о чём говорят в школе на истории или пишут в газетах; а любить нужно то, что видно. Запах хлеба из пекарни добродушного толстяка Кареллы; мать, развешивающая бельё в маленьком заднем дворике, – сколько Фрэнк себя помнил, она всегда приговаривала, что от свежего воздуха в простынях и сны приятнее; старухи, упорно не понимающие английского языка; карие глаза Кейт Вителли, сидящей на первой парте. То, что знаешь как собственные руки, то, что неизменно.


— Совсем от книг своих умом тронулась... Передай вина! Тьфу, пропасть, они водой его разбавили, что ли?
— Так нищие же! И свадьба нищая — вино и правда разбавленное. Скряги!
— Даже колец приличных не нашли... Стыдоба. Ой, девочки, а никто моего колечка золотого не видел?

Главное — не требовать от них большего, чем они могут. Не ждать от малого народца долгой памяти и сосредоточенности. Не ожидать, что тролль или гоблин сможет долго смотреть на человека не как на еду. Не рассчитывать на доброту и сострадание от высших фэйри.
раз, два


«Быть того не может, — говорю, — даже у зверей имена есть. Вот Ранетка — на ней мадам Воллар, наша наездница, скачет, а это Саблотта, куница — ты знаешь, что такое куница? — по ночам она мышей ловит, а днём у меня через обруч прыгает. А там —видишь? — чёрный лис, его зовут Адвокат. Значит, и тебя должны как-то звать».


Ничего толком не объяснив, сказали: «Кайся!» Он молчал, потому как не понимал в чем и за что. В его детском простом мире особо и не было ничего: небольшая комната, старая нянька, деревянный меч, с обмотанной тряпкой рукоятью, чтобы занозы не цеплять. И одиночество.

Нельзя ручаться, что он не подумал: «Не очень-то вежливо удирать сразу после того, как спихнул короля с престола», – но вслух он этого не сказал, потому что, как вы помните, был переодет в Генриха Валуа, а Генрих был очень утончённый и воспитанный..

Ты ж себе так мозги сломаешь. Щиты твои где?


Теперь справа от него в углу сумрачного низкого подвала зловеще отсвечивал очаг, на котором что-то весьма неприятно шкворчало, слева распяливали на станке какого-то воющего бедолагу, славатебегоссподи, незнакомого, и здоровенный детина в кожаном фартуке тыкал ему спину острым железом, а прямо перед ним — сидел за низким столом господин с очень нехорошим взглядом.

Я смыслю в музыке достаточно для того, чтобы понять, почему ты не стал играть при своем хозяине.

— Не надо перед ним извиняться, как перед паралитиком, которому вы наступили на ногу. Поверьте, своих родителей я не пожелал бы ни одной сироте.


В пятнадцать Док взял у дяди почитать медицинские справочники, изучая анатомию человеческого тела и пытаясь вызнать все способы, при которых оно может "сломаться". Он силился понять, где же находится этот неуловимый источник поэзии и страсти. Сердце казалось слишком грязным и хрупким, чтобы хранить нечто столь серьёзное, и неважно, что на этот счёт думали поэты.


Да, да, Маргарет, давай, потри там еще разок, потом засунь пальчик поглубже и расправь углы. И про кнопочки на боку не забудь, вот так, да-а-а...


Следующее утро в саду началось с воплей мадемуазель Перпетуи:
— Кто мог такое сделать с куклой?!


Ему не нужны были даже ответные чувства — он переживал за двоих, изрисовывал кипы бумаги и с замиранием сердца шёл признаваться. Он знал, что его отвергнут, но это было частью ритуала.


И невдомек бедняжкам, что их самым наглым образом дурачат: в каждом белом новозеландце живет тот еще островной сноб, со всеми этими дистанциями и натянутыми улыбочками. Вот только сноб крепко спит, убаюканный шумом океана и напевами маори, а веселый внутренний тролль — никогда.

ЛЛЛЯЯАААААА
Когда вы мне хотели отказать —
Не сочиняйте с ходу небылицы.
Да мало ль что могло с лицом случиться?
Кому пожар придётся пережить,
Тот под вуалью ночью должен жить?

Столько книг — и можно будет брать их, не таясь! А потом, может быть, дед все же отведет его в анатомический театр: говорят, там настоящие трупы!

Я ведь уже говорил, что постараюсь изобразить себя в доску пьяным в тот день, когда хотя бы кто-то из так называемой «элиты» начнет делать три вещи: самостоятельно мыслить, сопротивляться и, самое сложное, мечтать.

Вместе вы непобедимы, по одному — словно хрупкие прутики из той сказки. Он хитроумней тебя, ты куда лучше переносишь лишенья и боль…


У одного друга был друг, и у другого друга был друг. Общее количество друзей больше двух, каким минимальным числом оно может выражаться, если учесть, что все числа натуральные (пока, во всяком случае, если исключить возможность разрезания друзей на кусочки)?

– Втянул крылья! Раскрыл крылья! Я сказал – крылья, а не одно крыло! Завис на потолке! Отцепился от потолка! Пролетел в красный угол… красный угол, Илья, он по диагонали!

И рубаху я ему сошью другую. Самолучшего льну выпряду да сотку. И вышью, чтобы не нитками – сердцем моим та вышивка по вороту бежала…

Все мы тут виноваты. Надо было заранее побеспокоиться, навестить, проводить с почестями. Профукали мы монаха, профукали!

У Химены тонкий стан и милое личико. У неё будут новые алые ленты.


Мне пора делать весеннюю уборку, летнюю уборку и осеннюю уборку. И сажать коготки с винтиками. То есть гвоздиками. В общем, заниматься делом. А то почему-то ваше кровожадное искусство в жертву требует только одного меня.

Членство в Темзинском яхтклубе из запаха моря и ветра в лицо вдруг превратилось в груду унылых бумажек.

Лу, дорога. Бумажным свитком сматывается под колесами кибитки, пыльными иероглифами камней прорастает сквозь зеленое полотнище травы, Лу, ярким гримом на кукольных щеках, красное, черное, белое, золотисто-желтое Лу.

— Но туда я тоже пытался пойти! И тоже не пустили! Говорят: срок не пришёл! Это в Ад-то! Крючкотворы проклятые! Не заметил я, чтобы туда народ ломился!..

Поговаривали, что в черном квартале Ядреных Перцев мог найти убежище самый отъявленный преступник (Пометка на полях: если, конечно, сам был настолько суров душой, что не боялся его обитателей).


Я одарил его самым скептическим взглядом, который мог изобразить в десять лет. Точно таким же, какой когда-то представил матери, пытавшейся мне внушить, будто за пределами нашего сада простирается сама геенна огненная, полная стонов и скрежета зубовного. Никогда не понимал, зачем нужно так коверкать слова? И не понимал, неужели она надеялась, что я не захочу тут же увидеть эту самую геенну своими собственными глазами?


– Признавайся, ты вообще что себе представлял, когда делал…это?
– Ничего особенного, абстрактную женщину. Что не так, отвечай!
– Родж, ты и без того очень сильно похож на свою маму, а сейчас ты буквально как она. Мне неловко, ты так смотришь, будто бы я снова позабыл показать свой табель с оценками отцу.


Я часто смеялся над его шутками. Наивными, жестокими, странными, я смеялся над ними, и он сам смеялся, откидывая назад голову. Я любил в нём эту детскую непосредственность. Боялся жестокости, непредсказуемости, но вот этого дремлющего в недрах его души мальчишку я любил.


Получив добычу, она отходит с ней к порогу и поедает, рыча как дикий зверь. Собственно, только видом она напоминает домашнюю кошку, ибо когда она появилась в их жизни — худая и грозная, меча хвостом по бокам — то вошла в дом и улеглась на пороге, будто завоевательница.


— Ну что ты молчишь и глазами хлопаешь, чисто филин? — продолжала тем временем выговаривать ей мать. — Почему горничную не позвала, раз сама не можешь? И плечи, Таня, ну сколько тебе уже толкую: не сутулься, и без того не красавица, а уж так, вся скрюченная, — чисто гадкий утёнок. Давай-ка, дочка, подбородок выше, улыбка...


Сказааааал. Что мне скучно. Что тоскливо. Что даже мыши от меня съехали. А тараканы задолжали за четыре месяца, пришлось их выселить. А еще, что щипцы для завивки сломались.


– А почему, бабушка, у тебя пряжа такая странная? – спрашивает принцесса.
– Уж какую ты мне даёшь, такая и есть, – отвечает старуха голосом своим шуршащим. – Ежели какой день полный, да яркий – он за иные месяцы идёт, а если уж день из тех, что ты в подвале провела, так те короткие, негодные, сотня за десяток идёт.


А я так скажу — ежели надо комиссию собирать, чтобы найти, чего политик украл — так это хороший политик. Потому что ворует мало, без комиссии и не найдешь. Ну да нам всё едино — остались мы без воды. Так дождем и перебиваемся. Чарли, когда жара допекает, на площадь выйдет, покружится, споет — дождь и пойдет.


Я бегу по узким улицам, вдогонку за огнем, прочь от огня. Я ищу детей; я уверен, что ищу детей. Но деревья все вырастают у меня на пути. Нет, это воины, и они нападают на меня. Но разве это живые существа? Их руки – как шарящие ветви, их волосы – пламя. Они что-то кричат мне, но я не слышу их голосов.


— Ну, должна же я была как-то прекратить это безобразие.


— Я бы на твоем месте… — выпаливают они одновременно, повернувшись друг к другу. И замолкают, широко открыв глаза.


Вы никогда не жили на Востоке, и вам не понять, что означает выражение «потерять лицо», комиссар.


— Вообще главное не бояться. И опыт. И потом — курица же не дергается, — мужчина вытер руки и нож. — Кстати, это хотя бы… итальянская курица?


— Я это не моё тело, — размеренно повторял механический голос мантру нового мира. — Я это не мои способности. Я это не мои мысли. Я это не мои чувства. Я — это нечто большее.
— Нечто большее, — эхом прошептал длинноволосый молодой человек, неловко забираясь в капсулу рассоединения.


Пса, как и его хозяйку, больше пугал голос, и храброе собачье сердце невольно сжималось: уж он-то знал, что в этом круге камней открыта дверь в царство мертвых, где все духи, злые и добрые, спят, пока не минет год со дня их смерти. Кигатилик, дух смерти, властвовал этой ночью, и его злобный безволосый пес Кеелут вышел на охоту.


Ты опять хочешь спросить, как я стал таким. Я не знаю, о чем ты. Каким таким? Я всегда делал то, что надо было делать. В детстве меня пугали сказками, что боженька любит добреньких, и я верил в это. Потом перестал.


Название — «личный день», график — еженедельно, способ — какой угодно. С одной-единственной оговоркой: это должна быть исключительно сольная партия. Потому что партнер любого пола — это ответственность: как минимум, чтобы партнер остался доволен, как максимум — чтобы кончил (это только с мужчинами легко, дрочка — и все дела, мужской оргазм не подделать). Проще одному.


— Кто ты такой, что смеешь взывать ко мне? — спросил его свет.
— Я… — все красноречие оставило Бернара, ослепленный и истерзанный, он лишился свой привычной брони и оказался наг перед этим голосом. — Я никто, — признал он растерянно.


- Говорят также, что есть добродетель, необходимая всем, - Раймон лукаво подмигнул, - и дворянам, и выходцам из иных сословий...
- Богатство! - догадался школяр.
- Не угадал. Эта добродетель - честность!


Скажу по секрету: самая крупная проблема, с которой мы столкнулись за время нашей деятельности — это, не поверите, тупые ножи в квартирах. Их бесполезно точить. Даже когда они выглядят острыми, ими невозможно порезаться, а если пробовать нож пальцем, создается впечатление, что он затуплен, это вызывает вопросы…


Из книги выпал листок — из больничной тетради, в каких рисуют графики температур. Машкиным крупным почерком, который ничуть не изменился с тех самых давних пор, на нем было написано: «Со щитом!» И нарисована пиратская рожица.

"Если станет тебе туго – посмотри на рожу друга"

– Гм… вообще-то мы отправляемся в Лондон, господа. В Англию.
– Значит, на Запад, – блаженно вздохнул Сюаньцзан. – Англия ведь западнее Франции.

В толпе шныряли нищие мальчишки, и Эрик услышал, как один из них восторженно говорил чумазому приятелю, поглаживая себя по тощему, почти прилипшему к позвоночнику животу: «Вот бы этих мятежников ловили каждый день! Сегодня бедным снова будут раздавать хлеб!»

Смертный боится, что ты утонешь в крови. Смешной, правда? Опоздал на много лет и делает вид, что не знает этого. А ты молодец — ты не утонул, а выхлебал всё без остатка, и не твоя вина, что больше не было.

— Я уже видел это дерево, — заметил один из прохожих. — И подумал тогда: оно может быть и трухлявым, и старым. Но всё равно очень красиво. Правда ведь, красиво?

Свинцово-серое, барабанным громом гудящее небо над головой – Ли Сяомин верит, что стальные птицы прячутся именно там, за воротами туч, в гигантских гнездах, сплетенных из парашютных строп, высиживают своих птенцов, таких же остроклювых, громкокрылых, во всем подобных своим чудовищным родителям.


Внутри становится тепло и приятно щекочет. Ощущение совсем не похоже на безумный угар, когда ей вводят инъекцию афродизиака, оно такое тревожное и чудесное, что Безногая невольно улыбается.

Глупейший проигрыш. Это было самым обидным – провал, свершившийся только из-за одного неверного жеста. Столько лет ходить по лезвию, скользить и ощущать себя практически неуязвимым, чтобы в конце концов потерять равновесие.


А зверь этот зубы имеет в три ряда, и загнуты они назад, к горлу, и ряды входят друг в друга как гребни, так что если схватит кого, то уже не выпустит.


Подумаешь, довел до трясучки хитрого, уверенного в себе мужика, так что сахарные лошади мерещиться начали — дело житейское, а вот стоила ли овчинка выделки?

Потому что в этот раз ему надо будет поговорить с Феликсом Дзержинcким. И передать ему привет от Колонны Короля Сигизмунда.

Все было размыто, тени и блики, рядом лилась вода, звенели бокалы в мойке, мать говорила: «Погоди, сейчас дам. Не кричи», — и тут же громко прибавляла: «Достал уже, господи, за что мне все это», не раскрывая рта.

Она смотрела на него, а он смотрел на лист бумаги, на котором рядом с подсолнухом стояло странное существо с длинной палкой в руке и с чем-то похожим на сигарету во рту.

— Миша, ты здоров? Что за чушь ты несешь. У нас нет никакой соседки Аннушки.

— Смешная пьеса, я тебе изображу. Люди, львы, орлы и куропатки… Хотя нет, нельзя тебе. Ты расчувствуешься, плакать будешь. Ты цветочек.
— Я птичка....

– Я не случайный, – обиделся д'Артаньян.
– Хорошо, ставим систематический, – вздохнула миледи.

Он сливался с ветром и шквалом, крича от восторга, всматриваясь вдруг обретшими необычайную зоркость глазами в бушующее море. Он вел корабль по наитию, доверяя своему чутью, своему сердцу, созданному для моря.

Человека спас случай. Странный и нелепый, случай не был похож на обычного человека — у него были непривычные светлые волосы, неровная улыбка и ямочка на подбородке.

Слушай меня, дитя мрака. Этого нет. Нет тебя, нет меня. Нет боли и страдания, нет дыхания и пустоты, нет жизни, нет смерти. Нет цели и освобождения. Нет ничего.

— Простите, что отвлек, но мне очень нужен ключ от подсобки, — старшеклассник приветливо улыбнулся, виновато помахивая хвостом.

Донна Джулия поседела в ту ночь, когда с поля битвы принесли тело ее мужа с отрубленной головой. Мой брат сгинул в безвестном подземелье. Несколько недель назад я похоронил кузена, погибшего от рук убийц. И моя младшая сестра прожила недолго – увяла, прежде чем расцвела. Такова судьба мужчин и женщин моего дома, как и во многих семьях нашей страны.

Встретив соперника, мужчина, независимо от того, прикрыто его тело медвежьей шкурой или фраком от самого модного лондонского портного, скалит зубы, выпускает когти и бросается в бой.

Духи джунглей слишком заняты, чтобы говорить со мной, они будут жить, даже когда имена моих богов сотрутся из памяти людей на этой земле.

Ща докурю и дальше пойдем. Возрождать, блин.

Она, не слушая, подходит прямо к нему и прижимает его к себе, мягко приглаживая темные седеющие волосы. Он, не вырываясь, постепенно умолкает, обнимает её и медленно, мало-помалу расслабляет сведенные за день плечи.


— Я хотел бы забраться внутрь, и свернуться клубком, так звучит лучше, — не отрицает он.
— Да, и шпионить изнутри, — почему-то эта дикая мысль заставляет Изабеллу замурлыкать от удовольствия.


А мы - fandom Lawrence of Arabia 2013 - были там вот какие, и тут уж ни одного текста для меня не было, который не ААААА , так что ссылки в порядке их появления, и я не убираю даже свое, которое все равно в большинстве не мое, а переводное; а еще у нас были прекрасные нетекстовые квесты и текстовые челленджи!

читать дальше
И все же история камешка, попадающего вам в ботинок в Гайд-парке, нисколько не короче, чем история любого булыжника в Сирии.

Он не говорил им, что доверял ночи — это огонь страшил его. Если он не мог управлять, он мог, по крайней мере, охранять.

Утром, в семь без четверти, когда с моря только начинал подниматься вместе с легкой дымкой ветер, а из маслянистых волн, раскалывая мир, вздымалось тучное солнце, он совершил невозможное.


— Дикий…
Он никогда не простит мне этих слов.
— Жестокий! — Его голос срывается.

Во всяком случае, у нас были роли с репликами.

Когда на горячем ветру в стенах Дамаска затанцует свою джигу Юнион Джек, начнется совсем другая игра.

— Это не верблюды высокие, а человек рядом с ними маленького роста.

Его не любила камера. Он не переодевался в костюм цыганки и не ходил в свадебном платье невесты местного принца. Я поставил на вас — и все тоже решили, что надо ставить на вас.

Ирония состоит в том, что он понимает их логику — в конце концов, они действительно логичны, — и два года учится жить по ней, пытаясь при этом удержаться и не сойти с ума

Когда ему снится мир без песка, все, чем он может заполнить его – это пустота. Иногда это пустота небес, черных и холодных, взирающих на него глазами тысячи равнодушных звезд, а бывает, что это пустота океана, где волна поглощает волну в беспорядочном танце, где нет места, чтобы встал человек.

Победа принадлежит нам, чтобы швырнуть ее оземь, и в своем презрении мы можем сделать это – в этом предложении есть высокопарность, доставляющая удовольствие, хотя он не может написать его.

Он давно понял, что европейцы будут более склонны поверить в его компетентность, если он станет одеваться, как западный интеллектуал-щеголь, и философски относиться к долгим зимам.

Бедуины не способны сидеть в окопах, рыть оборонительные траншеи. Зато способны с поля боя, с занимаемой высоты уехать в лагерь на вечерний кофе, не беспокоясь, что турки не станут ждать, а перейдут в наступление. Нарушить договор с союзниками, чтобы устроить пир и опоздать. Время — не аргумент, время у них, как песок, — его много, так чего горевать о каких-то песчинках?

Клейтон выпрямился, откашлялся и, положив ладонь на сердце, продекламировал высоким театральным голосом:
— "Клейтон, я решил в одиночку добраться до Дамаска и надеюсь погибнуть по пути. Мы призываем их сражаться за ложь, и я не могу это вынести". До этого мы и говорили-то всего пару раз, не уверен, что я даже узнал бы его в толпе.

— И сейчас ты пытаешься сделать так, чтобы увольнительную тебе дал я.

— Жасминовый город, — говорит голос из темноты. — Город в белых цветах, и хрупкий, как их лепестки. Я могу предложить тебе Дамаск.

Если бы здесь был Дауд, они нахлобучили бы этому человеку ведро на голову. Они прибежали бы на кухню и наелись бы свежего хлеба. Дауда здесь не было.

Возможно, потому, что книжные дети подвержены особому виду тщеславия и стремятся взять на себя ответственность за все беды мира?

Вчера вечером пришла телеграмма из Лондона, где их очень ненавязчиво попросили устроить полковнику Лоуренсу дознание, а именно — угостить крепким напитком и задать ряд вопросов, проверяя преданность Империи. Невыполнимая задача. Во-первых, Лоуренс не пьет ничего крепче чая. Во-вторых, допрос? Серьезно?

Вечером того дня отец обозвал Фейсала глупцом и велел навсегда запомнить, что нет ничего опаснее взгляда аскета, в нем можно увидеть отражение своих желаний, в нем обычно светится спокойствие, но это спокойствие безумца, который не признает реальность никого и ничего, кроме своих мыслей и идей. Глаза аскета светятся решимостью, но это лишь решимость идти своей дорогой, в глазах аскета можно найти любовь, но это будет лишь любовь к себе, в глазах аскета можно найти веру, но это будет лишь вера в самого себя.


– В последний раз, когда я виделся с ним, он все еще изучал политику.
– Где же учиться ей, как не в гнезде, в котором собрались все аспиды?

Мы меньше преданы традициям, чем вам хотелось бы, лейтенант. Будь ваша воля, мы бы все скакали по пустыне в развевающихся одеждах и были послушной экзотической диковинкой, не помышляющей о самоуправлении.


- Ты не англичанин, часом?
- А ты не немец?
- Отец твой немец!
Путник усмехается — согласно этикету, его сейчас упрекнут в родстве с вором или шлюхой.

По ночам светильники рисуют неясные тени на ткани шатров, и слышатся стоны и тихие вскрики, и браслеты звенят в темноте, и запахи сочатся сквозь грубую конопляную ткань: запахи благовоний и свежего пота и того неуловимого, с мускусным привкусом, что называется запахом женщины. И вы сползаетесь на запах - те, у кого нет ничего, даже пяти баранов, чтобы отдать за рабыню или дочь бедняка.

Ангелов нет. Ты напрасно молилась, мама, эта синева пуста, как глаза англичанина в белом арабском уборе.

Ай, что за солдат, разве можно с такой солдат Англия воевать? С ним даже Россия воевать – никак нельзя.

В поезде до Каира сиденья обтянуты такой же тканью, что в последнем пущенном Нэдом под откос турецком пассажирском составе. И хоть несколько дней назад он видел эти чертовы скамейки только мельком - разбросанными на песке, покрытыми копотью, с разорванной обивкой и торчащими наружу пружинами — этого достаточно, чтобы он запомнил их навсегда.

"Дик, если ты убьешь учителя, тебя повесят, - отвечал Дэн. - Я на отлично сдал латынь (и намереваюсь немедленно ее забыть - sic transit gloria mundi). Увидимся на рождественских каникулах".

- Когда мы виделись в последний раз, ты назвал маленького Нэда Лоуренса авантюристом, оппортунистом и предателем. С первыми двумя оценками я согласен, третья несправедлива."

"А что за парень?" — спросил тогда он. — "Да обычный, самый обычный. Правда, смазливый. Кажется, не извращенец, просто любит дорогие подарки. Его уже предупредили, что есть границы, которые переступать нельзя".

Я чувствовал, что выдал себя полностью: слишком дикарь, чтобы пожертвовать своими амбициями, даже если ценой за них стало убийство, и слишком цивилизованный, чтобы убить чисто, прилично, чтобы кровь стекла в песок; я вкусил плод от древа, я был запятнан.


Только когда все кончилось, он узнал, что такое настоящая пытка. Это равнодушные слова удовлетворенного человека:
- Вышвырните его прочь. Теперь он никуда не годится.
Он умолял, чтобы ему позволили остаться, обещал что угодно, готов был продать свою душу, но его вышвырнули во тьму.

Не время для уязвимости. Ему придется встать и повести за собой армию - чем быстрее, тем лучше. Когда он вспомнит, как двигаться. Когда он вспомнит, как говорить.

Несмотря на то, что одно и то же солнце согревало и этот уголок мира, и те изменчивые пески, с которыми он был знаком так недолго, инстинктивно ему казалось, что это должны быть два разных солнца. Как небесное тело, движения которого причиняют людям смерть в пустыне, может быть неспособно даже согреть обитателей этого чинного островка?

Я верю в женщин. Ни один бедуин не отправится в поход на самце верблюда.

- Потому что чувствуешь, что они сильнее тебя? Старше? Тебя обидел взрослый? Тот, рядом с кем ты чувствуешь себя беспомощным щенком с привязанной к яйцам консервной банкой?

Я мог бы написать об С.А. так, как я помню его: о коже его щек, шершавой, как обожженная, но не покрытая глазурью, красная глина, о запахе пота, чеснока и курдючного сала, исходившем от его тела, о больших крепких зубах и широких мозолистых ступнях… Но даже меня обманут мои слова, и я увижу не нуждающегося в мытье мальчишку, а силу и жизнь, которые всегда были в нем.

Леди Эдит наверняка переносила домогательства сэра Томаса с достоинством, присущим ее происхождению и характеру. Как древняя христианка, проданная мучителями в блудилище, она лежала, отвернув лицо и стиснув зубы, пока экзекуция не заканчивалась.


– Я говорю то, что хотят слышать.
– Нет. Ты говоришь то, что хочешь сказать, но когда не можешь сказать в глаза тому, о ком говоришь, то выбалтываешь всем остальным. Тебе жаль, что я не гигант вроде Алленби. И что я не великий преступник. Но, будь я иным, что было бы с тобой?

- Домой это напиши, пусть слезу пустят. А я не поверю. Мы все еще взвоем без этой формы, когда вернемся, и когда наружу начнут вытягивать мягкое брюшко. И ты взвоешь.

- Думаете, то, что вы едите ложкой, носите костюм, или водите машину перечеркивает вашу животную сущность? Или церковные „нельзя“, воспитание, правила поведения перечеркивают животное внутри вас? Наоборот, они загоняют это животное в золотую клетку, вынуждают вас любить и оберегать это животное. Лелеять, жалеть его и тосковать по нему.

– Это даст тебе покой? Ты хочешь, чтобы я дал тебе покой! А мне ничто не даст покоя, кроме того, чтобы меня избили, чтобы меня хлестали, пока я не потеряю сознание – или чтобы меня застрелили, или чтобы я разбился об землю на самолете... ты не получишь от меня покоя. Я не могу дать тебе никакого покоя.


- Твоя вода горькая. Ее нельзя пить. А у него сладкая. Отпусти!
- Да, я знаю, - мягко говорит Ховаджа. – Вода его сладкая, больше сладкая, чем мед. Но ты выпьешь ее, и ты умрешь. Разве ты хочешь умереть?

Нэд был не очень доволен вытесанной им скульптурой, казавшейся пародией на гибкий, подвижный, не замирающий ни на миг оригинал, но во сне сходство становилось жутким, будто под лицом, так похожим на открытые им барельефы, проступала твердая маска.

– Призвание, – слышатся тебе сквозь полусон слова мистера Кумарасвами, – самый щедрый дар природы. Тот, кто находит для себя настоящее дело, совершает его умело и радостно, как радуются земля и стихии, свершая свой предназначенный труд. И никакие богатства мира не стоят того, чтобы предать себя...

Он всегда верил, что лучшая защита - это нападение, даже если воевать приходилось с самим собой. Потому он не желал больше украшать себя. Больше никаких эффектных выходов, никаких нарядов подчеркивающих... что? Что в себе он так сильно ценил, что выпячивал настолько старательно, что положил на это всю свою жизнь?

Значит, вот к чему он так стремился вернуться? К той цивилизации, что грозила поглотить его и сокрушить посредством всего, чем обладала? Здесь не было ничего, что сравнилось бы с пустыней, ее бесконечным простором, ее покоем и чистотой... Нет, чистоты больше не было. Он лишил ее чистоты, когда не только отдал приказ проливать кровь, но и сделал это сам.

Британцы поделились с ним секретом во время восстания. Племенам нужен был новый миссия, новый пророк, чтобы объединить разрозненные клочки земли в одно государство. Фейсал недостаточно верил, чтобы считать Мухаммеда — своего прапрапра… деда — последним пророком, но новых не появлялось, и требовались особые меры.

Он не придумывал их, как героев из книг, он знал, как они пахнут, когда возвращаются из боя, залитые кровью. Следуя за ними, он видел изрубленные тела караванщиков, сожженные песчаные лодки. Он слышал их смех, в котором жестокости было больше, чем в боевом кличе. Он не придумывал их, они были живыми, более настоящими, чем он сам, простыми, а потому целостными и неизменными.

Мой дядя отрекся бы от меня, если бы я давал себе подобные поблажки. Так что, увы, мне приходится ограничиваться вином.

Мне хочется подробней рассказать о нашей маленькой женской общине, похожей одновременно на монастырь и отряд амазонок, потому что именно эту потерю я чувствую сильнее всего. Но когда я пытаюсь о ней рассказывать, я натыкаюсь на глухое недоумение: разве эти женщины хоть что-то значили? Разве имеет значение, кто зашивал раны и штаны эпическим героям Дарго?