На фоне поисков цитаты из предыдущего поста взгляд надолго завяз в «Статьях из романа». Умный он все-таки человек, Андрей Битов...

Мы понукаем и понуждаем себя оттого, что неправильно понимаем задачу, поставленную перед нами временем. Нас слишком задавили блистательные образцы. Но мы никогда не сможем как они. Потому что они – это они, а мы – это мы. Мы хотим научиться, а надо _быть_. Вот и вся задача. _Быть_. Позволили ли мы для начала себе это? Потому что без этого, справедливо, нельзя, незачем, праздно и темно брать перо в руки.

Обнаруживать, что другие – тоже люди, с одной стороны, конечно, полезно (тем, кто это обнаруживает), но, с другой стороны, такого рода удивление – есть, пожалуй, крайняя форма невоспитанности, если не неуважения. Надо бы как-то поубавить эпитетов «про этот трудолюбивый и талантливый народ», ибо про какой народ мы не скажем того же по очереди?

Правда – ведь это не то, что можно или нельзя. Правда – это то, что есть. Вы думаете, что правда – это противоположное тому, что разрешено. Может, и плохо, что противоположное тому, что разрешено, - запрещено. Так оно _будет_ однажды разрешено. И исчезнет в качестве правды для вас.

«Так дети не говорят, так дети не думают» - столь распространенный упрек пытающимся серьезно писать о детях. Бесполезно доказывать, что нет, нет, именно так дети говорят, именно так думают - столь убеждены все взрослые, что знают, как... Взрослые, в лучшем случае, всерьез воспринимают свою заботу о детях, но не самих детей. Потому что «взрослым» и без того достается от жизни, чтобы иметь силы быть столь же серьезными, как дети.

Спросите, кто не видел «Не горюй!» или «Мимино»? Все видели. И вот если среди этих десятков миллионов провести опрос и вывести процент, все бы знали Кикабидзе, половина (допустим...) Данелия и не больше четверти – Габриадзе, драматурга, в ком мир этот родился. Так все ли знают Габриадзе? Все и очень немногие одновременно.

читать дальшеАх, если бы можно было посмотреть, кто к нам придет на похороны! Если бы можно было заглянуть в какую-нибудь энциклопедию XXI века: кто попал, кто не попал, кому досталась строчка, а кому страница... Но мы заточены в сегодняшнем дне, и до нас доходит признание в виде чужой популярности в какофонической последовательности: то битлы, то Гагарин, то Фрейд, то Форд, то Хемингуэй, то коррида...

Популярность подлинна и неподлинна не только потому, что заслуженна или незаслуженна, но и потому, чем она ограничена: знанием самого творчества или известностью одного почти имени. Подлинное искусство не раздуешь. Оно не так-то легко поддается рекламе: его ведь все равно надо почувствовать, понять и постичь. Пропаганда Пушкина ничего не прибавит Пушкину. Все знают про Пушкина, но Пушкина не все знают.

Муж и жена, ученик и учитель, ребенок и взрослый, начальник и подчиненный, читатель и писатель – все они всегда будут молчать о чем-то, прекрасно известном им обоим. Они прежде всего будут молчать вот о чем: о том, что они мужчина и женщина, ученик и учитель и т.д. Они будут молчать о _своем положении_. Они будут молчать о том, что он знает, о том, что тот о нем знает, и знает, что молчит-то тот именно об этом. Писатель молчит о том, что он знает, что знает о нем читатель. Например, что читатель знает, что пишет-то он (писатель) плохо. Читатель молчит о том, что знает, что писатель знает об этом. Кажется, этот сговор называется авторским самолюбием.

Я задавал себе этот вопрос чуть ли не прежде, чем сам начал читать, а именно, почему слово «великий» и слово «гений» употребляются (за одним, правда, исключением, к литературе отношения не имеющим) по отношению только к мертвым и даже давно мертвым. Это было такое детское кладбищенское слово – «гений» - для обозначения того времени, когда меня не было.



Какой-нибудь чудак вполне мог бы основать Общество охраны литературных героев от их авторов. И впрямь, эта немая череда страдальцев, навечно заточенных в тесные томики, эти бледные, изможденные до бестелесности, навсегда потрясенные своими преступлениями перед идеалами и категориями невинные узники вызывают искреннее сострадание. Они тем более вызывают сочувствие, что муки их – лишь отчасти их собственные муки, а в значительно большей степени это муки другого человека – автора. Отзывчивость героя к мукам их создателя, их терпение и терпимость являются беспримерными и абсолютными. Герои вызывают сострадание, но не получают его. И они безропотно несут на себе весь груз чужих моральных, нравственных, этических, гражданских, социальных и каких там еще проблем, которые перекладывают на их бесплотные плечи писатели. И что бесспорно: с героев своих автор требует больше, чем с себя в снисходительной практике жизни. По отношению к ним законы возмездия и рока действуют со значительно большей отчетливостью и эффективностью, чем в жизни. Ибо жизнь – это все, а литература – все-таки кое-что.

Нас всегда занимало, с самых детских, непосредственных пор, где прятался автор, когда подсматривал сцену, которую описывает. Где он поместился так незаметно? В описанной им для нас обстановке всегда имелся некий затененный угол, с обшарпанным шкафом или сундучком, который выставляют за изжитостью в прихожую, и там он стоит так же незаметно и напрасно, как тот автор, который все видел как бы своими глазами, но только скрыл от нас, где были эти его глаза.. Там он стоит, в глухом сюртуке, расплывчатый и невидимый, как японский ниндзя, не дыша и не перетаптываясь, чтобы ничего не упустить из происходящего в чужой жизни, не таящейся от него из доверчивости, или бесстыдства, или привычки и презрения к нему.

Итак, слава второстепенному персонажу! Это именно он хоть что-то делает за героев – чувствующих и живущих. Это он приносит им телеграмму, довозит до дому и оказывает первую помощь. Обслуженные со всех сторон, подключенные проводами разного рода к свету, воде и информации, они получают время и силу на те мысли и чувства, которые годятся в прозу. Прозаик мог бы и впрямь полагать себя взобравшимся на пирамиду жизни, властвуя уже и над самими героями, если бы в своей жизни бывал бы так же хорошо и невидимо обслужен, как его герои. Но ему в жизни все время приходится заниматься именно тем, от чего он освобождает героев, - в жизни он перегружен функцией второстепенного персонажа: для себя он далеко не так свободен, чтобы успеть ощутить жизнь, доступную его героям.