Мы все большие дураки перед природой. Мы придумываем свои правила и зовем их la nature; мы говорим – она делает то, она делает это. Дураки! Она делает то, что хочет, а нам она делает длинный нос.
(Рэдклифф Холл. Колодец одиночества)
(Рэдклифф Холл. Колодец одиночества)
Итак, я закрываю еще одну прореху в своей картине мира, и на другой чашке весов, напротив "Гранатовых джунглей", у меня теперь тут будет "Колодец одиночества" (опционально - колодезь, кому как), знаковый текст первой волны лесбийской литературы. Автор книги - Рэдклифф Холл, "в миру" - Маргерит Рэдклифф-Холл. Оригинал лежит на Гутенберге, здесь лежит мой перевод
fgpodsobka.narod.ru/well.zip
здесь, традиционно, немного имхи с цитатами
С моей стороны, как всегда, это не акт сознательного целеполагания, а скорее очередная реакция на две недели валяния на пляже, после которых обычно просыпается бешеное желание сделать хоть что-нибудь _осмысленное_. Ну и еще меня обнадеживает, что почти не надо ломать голову над тем, кому и зачем этот текст вообще может понадобиться - для меня он ценен, по крайней мере, как антиквариат, и даже если объективно он ценен _только_ как антиквариат, это мне только в плюс.
(На этом фоне сижу и вспоминаю свою когдатошнюю белую зависть к переводчикам трубадуров: процесс сам по себе интереснейший, а читать _ни одна собака_ это не будет по определению; и при этом никакого жаргона и мата, не то что современная литература! Хотя от жаргона и мата судьба меня в дальнейшем все равно не уберегла – правда, не в этом случае - и хотя лет этак через десять, после знакомства с Интернетом, выяснилось, что есть такие собаки, читают и даже песни потом пишут).
Да, на продвинутом Западе восприятие «Колодца» все ближе становится к восприятию «Хижины дяди Тома» - в тексте, который раньше призывал общество к сочувствию «таким», сейчас вызывает неприятие сам факт обращения за этим сочувствием. Не за что, мол, нас жалеть, и нечего нас терпеть, именно потому, что мы вас не хуже. Но для меня тут есть довольно весомый момент: главная проблема героинь даже не в их сексуальной ориентации (и идентификации), а в том, что они при этом хотят быть респектабельными, хотят, чтобы на них не тыкали пальцами, хотят жить в обществе, а не на дне его, и даже не в кругу тусовки «себе подобных», потому что отбор по случайному признаку унизителен.
Но через некоторое время в глазах Валери ей почудилось некое одобрение. Эти глаза изучили ее и втайне одобряли результат, как ей показалось. Ее охватывал медленный гнев. Валери Сеймур чувствовала это тайное одобрение не потому, что ее гостья была порядочным человеком, обладала волей к работе, дисциплинированным умом, тем, что когда-нибудь должно было стать талантом, но скорее потому, что она видела перед собой все внешние стигмы аномальности – поистине, раны Распятого – вот почему Валери сидела здесь и одобряла ее.
А мир (ИМХО, даже сейчас) вроде бы признал право «при определенных опциях» быть необычным и провоцирующим, но далеко не всегда - право быть обычным и скучным. Право противопоставить себя обществу всегда дается легче, чем право интегрироваться в общество. Наверное, потому что на либертинаж вообще довольно странно спрашивать разрешения, а на респектабельность все-таки приходится. А общество очень удивляется, чего же _еще_ надо этим ненасытным утробам, когда у них уже есть такая крутая штука, как либертинаж
Защита… она никогда не сможет предложить свою защиту тому созданию, которое она любит. «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?» Ее любовь не могла ни защитить, ни оградить, ни почтить; ее руки были пусты. Она, с радостью отдавшая бы свою жизнь, должна была вступать в любовь с пустыми руками, как нищая. Она могла лишь унизить то, что жаждала вознести, измарать то, что жаждала сохранить чистым и незапятнанным.
Ночь постепенно переходила в рассвет; и заря светила во все открытые окна, принося с собой нестерпимое пение птиц: «Стивен, посмотри на нас, посмотри на нас, мы счастливы!» Вдали слышался резкий крик, дикий, резкий крик лебедей на озерах – лебедь по имени Питер защищал свою подругу от какого-то непрошеного гостя. От труб уютного коттеджа Вильямса поднимался дымок, очень темный – первый утренний дымок, который означал дом, и в этом доме – два человека, которых все уважали за их честную жизнь. Двое, что имели право любить друг друга в юности и не были разделены старостью. Двое, что были бедны, и все же удел их был завидным, без изъяна, без стыда перед себе подобными. Они могли гордо и без страха смотреть в лицо миру, и им не нужно было страшиться его проклятий.
Стивен бросалась на кровать, изнуренная своим горьким ночным бдением.
Конечно, анекдотичная претензия цензора к фразе «и этой ночью они не были разделены» - это свидетельство его некомпетентности, потому что есть там и более красноречивые моменты, даже более красноречивые в том, что касается неудовлетворенного желания.
Этой ночью Стивен крепко сжимала девушку в объятиях.
– Я люблю тебя... я так тебя люблю... – прерывисто говорила она; и много раз целовала Мэри в губы, но так жестоко, что ее поцелуи причиняли боль – боль ее сердца срывалась с ее губ: – Господи! Это ужасно – так любить, это ад... иногда я не могу этого вынести!
Она была охвачена сильным нервным возбуждением; ничто не могло теперь успокоить ее. Казалось, она стремилась уничтожить не только саму себя, но и весь враждебный мир, этим странным и мучительным слиянием с Мэри. Это было действительно ужасно, так похоже на смерть, и они обе были совершенно обессилены.
Но я все равно считаю, что мне даже нечего тут от несовершеннолетних закрывать. Ничего соблазнительного тут для них нет (за исключением покупки двух новеньких автомобилей разом )
И вообще, мне очень занятно столкновение с этим текстом недавних пресловутых «законов о пропаганде». Потому что, при полном и буквальном соответствии текста тому, что в этих законах написано (я из другого региона, а автор и подавно, просьба не беспокоиться), ничего безнравственного в тексте нет. Там все настолько нравственно, что аж дидактично Собственно, именно против этого и направлены указанные законы. Любишь не так, как положено – твое дело, но при этом изволь считать себя (и партнера) развратным негодяем и вести себя как таковой. Примерно вот таким образом:
Этот безжалостный приют, где торговали наркотиками, где торговали смертью, куда прибивались разбитые остатки людей, которых их собратья наконец втоптали в землю; презренные миром, они, казалось, презирали себя, не питая никакой надежды на спасение. Там сидели они, сбившись поближе друг к другу за столиками, потрепанные, но обладающие дешевым шиком, робкие, но непокорные создания – и их глаза, Стивен никогда не забывала их глаз, затравленных, измученных глаз инвертов. (...) Лишенные всякого социального достоинства, всяких ориентиров, которые общество придумывает, чтобы не дать людям потеряться, всякого товарищества, которое по божественному праву должно принадлежать всякому, кто живет и дышит; те, от кого шарахаются, те, кого оплевывают, с первых дней своих добыча непрестанных гонений, теперь они пали даже ниже, чем знали их враги, и безнадежнее, чем самое низкое отребье этого мира. Ведь чем больше все то, что многим из них казалось прекрасным, бескорыстным и иногда даже благородным чувством, было покрыто стыдом, считалось нечестивым и подлым, тем больше они сами постепенно погружались на тот уровень, куда мир поставил их чувства.
Но автор показывает не только трагическое, вызывающее и безнадежное, она знает, что даже некоторые из ее героев вполне способны жить счастливо, если не особо заморачиваются респектабельностью, и она считает инверсию не противоречием природе, а ее составной частью.
Они любили друг друга с детских лет, с тех лет, когда в горной шотландской деревушке более сильный ребенок защищал более слабого в школе и в игре среди шумных товарищей. Они росли вместе, как два молодых деревца, открытых всем ветрам, среди тусклых гор Шотландии, где так не хватает солнечного света. В поисках тепла и защиты они склонялись друг к другу, и вот как-то весной, в брачный сезон, их ветви тихо переплелись. Вот так это случилось – они сплелись, как два молодых деревца, это было очень просто и драгоценно для них, в этом не было ничего таинственного или странного, за исключением того, что всякая любовь таинственна. Сами себе они казались такими же, как другие влюбленные, для которых рассветы становятся ярче и сумерки нежнее. (правда, именно у этой пары история дальше будет весьма трагическая)
Ну и цитата, которая у Кона, и из которой, я так подозреваю, многое в последующем проросло, как раз рисующая ситуацию с обеих сторон... И мне очень близка мысль о том, что граница нравственности пролегает не по случайным критериям, а по содержанию отношений.
Они с Мэри любили друг друга, они были нужны друг другу. Она могла подарить девушке роскошь, обеспечить ее безопасность, чтобы ей никогда не пришлось бороться за свое существование; у нее было бы все, что можно купить за деньги. Мэри не была достаточно сильной, чтобы бороться за существование. И она, Стивен, уже не была ребенком, чтобы пугаться и робеть в этой ситуации. Было множество других, таких, как она, даже в этом городе, и в любом городе; и не все они жили, как распятые на крестах, отрицая свои тела, притупляя свои умы, становясь жертвами собственной неудовлетворенности. Наоборот, они жили естественной жизнью – той жизнью, что была совершенно естественной для них. (...) Нет, Мэри не должна ничего отдавать, пока она не взвесит цену этого дара, пока она не поправится телом и душой и не будет способна к суждениям. Тогда Стивен придется рассказать ей жестокую правду. Она скажет: «Я одна из тех, кого Бог отметил клеймом на лбу. Подобно Каину, я отмечена и запятнана. Если ты придешь ко мне, Мэри, мир будет избегать тебя, будет преследовать тебя, назовет тебя нечистой. Наша любовь может быть преданной до смерти и после смерти – но мир назовет ее нечистой. Мы, возможно, не причиним вреда своей любовью ни одному живому существу; но все это не спасет тебя от плетей мира, который отвернется от самых благородных твоих поступков и будет находить в тебе лишь развращенность и подлость. Ты увидишь, как мужчины и женщины умеют унижать друг друга, возлагая ношу своих грехов на своих детей. Ты увидишь неверность, ложь и обман среди тех, на кого мир взирает с одобрением. Ты обнаружишь, что многие из них очерствели душой, стали жадными, себялюбивыми, жестокими и похотливыми; и тогда ты обернешься ко мне и скажешь: «Ты и я больше достойны уважения, чем эти люди. Почему мир преследует нас, Стивен?» И я отвечу: «Потому что в этом мире существует терпимость лишь к так называемым нормальным». И когда ты придешь ко мне за защитой, я скажу: «Я не могу защитить тебя, Мэри, мир лишил меня права защищать тебя; я совсем беспомощна, я могу только любить тебя».
Вообще, у «Колодца одиночества» странноватая судьба – его запрещали «за тему», за нее же защищали, причем, насколько я понимаю, защитники втихомолку фырчали насчет его литературных достоинств. Но это мне как раз понятно – они все были модернисты по уши в двадцатом веке, а текст, ИМХО, принадлежит к веку девятнадцатому, несмотря на проезжающие в нем автомобили. Такой традиционный жизнеописательный английский роман про наследницу традиционного английского поместья, а что она не то лесбиянка, не то транс, так это дело житейское, с кем не бывает. Учитывая, что я-то обычно такие романы почти не читаю, для меня любопытнее всего стали именно эти нравоописательные, чтобы не сказать этнографические, моменты «как у них там», включая патриархальное английское Рождество и охоту на лис.
Отец и дочь ехали домой сквозь сумерки, и теперь на живых изгородях не было шиповника, они стояли без листвы, серые, с кружевом нежных веточек в морозном уборе. Земля пахла чистотой, как свежевыстиранный наряд – «Божьей стиркой», как называла это Стивен – а слева, с далекой фермы, слышался лай цепной собаки. Маленькие огоньки зажигались в окнах коттеджей, все еще стоявших без занавесок, все еще таких приветливых; а дальше, там, где высокие холмы Мэлверна казались синими на фоне бледного неба, горело множество огоньков – огни домов, зажженные на алтаре холмов, посвященных Богу как холмов, так и жилищ. На придорожных деревьях не пели птицы, но царствовала тишина, еще более сладкая, чем птичьи песни; задумчивая и священная зимняя тишина, тишина доверчиво ждущей пашни. Ибо земля – это величайшая из святых всех времен, она не знает ни нетерпения, ни страха, ни сомнений, знает лишь веру, от которой исходит вся благодать, необходимая, чтобы взращивать человека.
Сэр Филип спросил:
– Ты счастлива, моя Стивен?
И она ответила:
– Я ужасно счастлива, папа. Я так ужасно счастлива, что даже самой страшно – я ведь не всегда буду такой счастливой, настолько счастливой.
Он не спрашивал, почему она не всегда будет счастливой; только кивнул, как будто признал ее довод; но он положил свою руку на уздечку поверх ее руки, большую, вселяющую спокойствие руку.
Да, вот я читаю «Зримую тьму», и вот я читаю «Возвращение в Брайдсхед», и эти вещи _значительны_, и если у меня тикают последние секунды жизни, то я вряд ли стану читать «Колодец одиночества», а буду читать тоже что-нибудь значительное. Но, вообще-то, у меня ничего еще не тикает, и, помимо значительного, мы в жизни читаем еще что-нибудь спокойное, или интересное, или воодушевляющее, а то и просто вызывающее любопытство. Вот у меня этот текст относится, наверное, к последней категории. Причем слушать автора мне, пожалуй, интереснее, чем следить за героями - она иногда хорошо скажет.
Но однажды утром, когда они прибыли в церковь, над высоким алтарем дароносицы не было. Алтарь только что убрали и вымели, и Святые Дары были еще в часовне Пречистой Девы. И, пока они стояли там и смотрели на Святые Дары, подошел священник, и с ним – седой служка; они отнесли своего Бога снова в Его дом, в драгоценное святилище Его бесконечного бдения. Служка первым делом должен был зажечь его маленький фонарь, подвешенный на колышке, а потом взять его колокольчик. Священник поднял своего Господа из дароносицы и положил его на шелковое покрывало, и понес его так, как мужчина несет ребенка – бережно, нежно, но все же сильно, будто какой-то подавленный родительский инстинкт обнаружился здесь, по отношению к Богу. Фонарь ритмично качался взад-вперед, колокольчик вызванивал свое настоятельное предупреждение; потом священник осторожно последовал за служкой, который расчистил ему путь к огромному высокому алтарю. И, как в давние времена, когда такой колокольчик был вестником смерти в руке, изъеденной проказой: «Нечист! Нечист!» – вестник смерти и разложения, предупреждающий колокольчик в ужасной руке, которая никогда больше не узнает пожатия здоровой руки – теперь колокольчик вещал о приближении высшей чистоты, об Исцелителе проказы, прикованном к земле состраданием; но состраданием таким обширным, таким настойчивым, что маленький белый круг облатки содержал в себе всю страдающую вселенную. Так Узник любви, Кому никогда не вырваться на свободу, если останется хоть один прокаженный духом, нуждающийся в исцелении, проходил Свой терпеливый путь со Своей тяжкой ношей.
Вот проникнуться теплыми чувствами к героине мне почти не удалось - в целом по тем же причинам, что и в «Гранатовых джунглях». Виктор Ардов писал, что в лирической комедии, в отличие от комедии нормальной, персонажи «условно острят» - им эти остроты смешны, а зрителю - вовсе нет. А в обоих упомянутых текстах героини «условно положительны» - автор о них, как правило, хорошего мнения, а читатель, который судит по их поступкам, далеко не всегда. Например, автор рассказывает, что героиня умна, а показывает, как та совершает дурацкие поступки; или, в данном случае, что героиня сильна и благородна, и при этом она умеет изрядно попортить жизнь себе и окружающим своими «чувствительными нервами инверта». (Особенно забавно получается, когда туповатый соседский мальчишка, который постоянно стремится взбесить малолетнюю героиню, _обычно_, по словам автора, остается в дураках, а вот в той сцене, которая разыгрывается «при нас», попадает в цель довольно метко). Ну и, честно признаюсь, чувство симпатии к героине слегка подрывает то, что ей слишком повезло с исходными жизненными условиями - она выросла в любящей (в целом) семье, у нее своеобразная и в чем-то стигматизирующая внешность, но она не уродливая
А ко всему этому еще раз добавлю, что, на мой взгляд, даже главные герои совершенно не обязаны быть всегда, во всем и для всех симпатичными. Тем более что здесь героиня не девочка-припевочка, очаровывающая читателей направо и налево, а вполне сложившийся Козерог, и да, она бывает мрачной и необщительной. Люди такими вообще иногда бывают, это не повод про них не писать
Самое странное – то, что она в чем-то понимала соседей и была слишком справедливой, чтобы их осуждать; действительно, если бы не произвол природы, она могла бы стать такой же, как они – растить детей, вести дом, прилежно и заботливо оберегать пастбища. В Стивен было очень мало от первопроходца, несмотря на ее недавнюю тягу к лесам. Она принадлежала почве и плодородию Мортона, его пастбищам и конюшням, его фермам и скоту, его тихим и джентльменским традициям, достоинству и гордости, старинному дому из красного кирпича, лишенного всякого стремления выставить себя напоказ. Вот чему она принадлежала и принадлежала бы всегда, по праву ушедших поколений Гордонов, чьи мысли обустроили уют Мортона и чьи тела участвовали в том, чтобы Стивен появилась на свет. Да, она принадлежала к ним, этим ушедшим людям; они могли презрительно отвергать ее, ведь они были сильными и растили сыновей – они могли глядеть на нее с небес сверху вниз, нахмурив брови, и говорить: «Мы целиком и полностью отказываемся признавать это странное создание по имени Стивен». Но все же они не могли выцедить из нее кровь, а ее кровь была и их кровью, поэтому никак они не могли полностью избавиться от нее, а она от них – их соединяли узы крови.
Зато там, помимо героини, есть разные занятные персонажи - например, там есть почти эдвард-лировская "дама квадратная, на вид чрезвычайно приятная" (вообще-то она скорее прямоугольная, но это не так звучно), а еще, по-моему, она заботливая гарпия с характерными понятиями о "заслужил-не заслужил" и педагогическими способностями. Там есть самый настоящий энт - добрый, медлительный и деревья любит, а еще есть драматург, гей, аццкая гекслятина, любопытный варвар и проницательный критик, который шипперит Марию Антуанетту с мадам де Ламбаль, говорит писательнице об ее книге с плохим сюжетом и хорошим языком "приличное платье, но ты же его вешаешь на манекен", и вот таким образом идет на войну:
Пришло нацарапанное сердитым почерком письмо от Джонатана Брокетта, который примчался в Англию прямо из Штатов: «Знаешь ли ты что-нибудь глупее, чем эта война? Она расстроила мне все планы – я ведь не умею писать ура-патриотические пьесы про святого Георгия и дракона, и меня тошнит от слов: «Это обычное дело!» Никакого тут дела не будет, дорогая моя, будут только убийства, а я всегда падаю в обморок при виде крови». И постскриптум: «Ну вот, пошел, пришел и сделал! Пожалуйста, присылай мне сладости, когда я буду сидеть в окопе; я люблю конфеты с кремом и, конечно же, печенье-ассорти».
А еще, помимо трагических баров, где собираются отбросы общества, там есть вот такое заведение:
Месье Пужоль питал слабость к своим клиентам, о, даже чересчур – он питал к ним почти отеческие чувства. Но ничто не укрывалось от его холодных черных глаз – в своем роде он был большим экспертом, этот месье Пужоль. Есть множество разновидностей коллекционирования, которому могут предаваться мужчины: старинный фарфор, стекло, картины, часы и миниатюрные книжечки; редкие издания, коврики, бесценные украшения. Месье Пужоль пренебрегал подобными вещами, ведь им недоставало жизни – месье Пужоль коллекционировал инвертов. Удивительно нездорово это было со стороны месье Пужоля с его лицом стареющего драгуна, и он недавно женился en secondes noces , и у него уже было шесть законных детей. Он был и оставался прекрасным и предприимчивым господином, и его молодая жена вскоре ожидала ребенка. О да, более чем нормальный мужчина, и никто не знал этого лучше, чем бедная мадам Пужоль. Но за баром была маленькая душная комнатка, где этот странный человек вел каталог своей коллекции. Стены этой комнатки были густо увешаны подписанными фотографиями и несколькими хорошими эскизами. На обратной стороне каждой рамки был аккуратный маленький номер, записанный также в кожаной книжечке с застежкой – в его обычаях было записывать свои заметки, прежде чем утром, в час молочниц, уйти домой. Люди видели свои лица, но не свои номера – ни один клиент не подозревал об этой кожаной книжечке с застежкой.
И еще один персонаж мужского пола, с которым, по-моему, у героини самые интересные романтические отношения во всей книге...
Его глаза были нежными, как ирландское утро, его храбрость – яркой, как ирландский рассвет, а сердце – юным, как дикое сердце Ирландии, но преданным, верным и готовым служить; имя его ласкало язык – его звали Рафтери, как ирландского поэта. Стивен любила Рафтери, и Рафтери любил Стивен. Это была любовь с первого взгляда, и они часами разговаривали в его стойле – не на английском, и не на ирландском, но на тихом языке, в котором совсем мало слов, но много звуков и движений, которые для обоих значили больше, чем слова. И Рафтери говорил: «Я понесу тебя храбро, я буду служить тебе до конца своих дней». А она отвечала: «Я буду заботиться о тебе днем и ночью, Рафтери, до конца твоих дней». Так Стивен и Рафтери скрепили клятвой свою преданность, наедине в этом душистом, пропахшем сеном стойле. Рафтери было пять лет, а Стивен двенадцать, когда они торжественно поклялись в верности друг другу.
Собачка у героинь, кстати, тоже замечательная - полюбоваться можно в иллюстрациях, которые ниже.
А здесь, совершенно не традиционно, лежат картинки - во-первых, взамен комментариев, от которых на сей раз я практически отказываюсь, а кто такой Евгений Сандов, каждый сам найдет (разве что упоминаемые в тексте "индийские клюшки" - это вот так, и их действительно выжимают, а ни во что ими не играют). Во-вторых, английская природа, среди которой родилась героиня, удивительно красива, а остальные места, в которых их там заносит, тоже привлекательны - я не могу это упустить
картинки и немножко саундтрека
Аптон-на-Северне, Вустершир, Великобритания
Грейт-Мэлверн
Церковная улица в Грейт-Мэлверне
Мэлвернские холмы
Холм Британский Лагерь (British Camp)
Лес с оленьим парком в Истноре
Вустерский маяк
Разбитый Камень (Raggedstone)
Лес Холлибуш
Долина реки Уай
Уэльс, Черные горы
Абергавенни
Леса Британской Колумбии, Канада
Бонд-стрит, Лондон
Уотергейтская бухта, Корнуэлл
Набережная Челси, Лондон
Версаль, Зеркальная галерея
Версаль, Зеленый ковер
Версаль, деревня Марии-Антуанетты
Версаль, Храм Любви
Улица Жакоб, Париж
А здесь, тоже на улице Жакоб, был салон
Мост Искусств, Париж
Пассаж Шуазель, Париж
Кораблики в саду Тюильри, Париж
Аббатство Сен-Жермен, Париж
Базилика Сакре-Кёр, Париж
Церковь Нотр-Дам-де-Виктуар, Париж
Пуэрто Оротава, остров Тенерифе
Гора Тейде, остров Тенерифе
Белладжио, озеро Комо, Италия
Ульгат, Франция
Понтрезина, Швейцария
Роза «Миссис Джон Лэнг»
Роза «Фрау Карл Друшки»
Роза «Йорки и Ланкастеры»
Виргиния, США, дом в колониальном стиле
Святая Тереза из Лизье
Ирландский водный спаниель
Спиричуэлс - про глубокую реку
www.youtube.com/watch?v=9qXBG5BRT3c
и про спасенного Даниила
www.youtube.com/watch?v=bcHT6XVFtRo
Если отвлечься от слов и слушать музыку, то это - "Морская месса", alias песенка про аббата
www.youtube.com/watch?v=nDrC7rn9dSg
А это немецкая песенка про елочку, которая тоже там будет
www.youtube.com/watch?v=c6CaOHxo908