Испанский плутовской роман.
читать дальшеНастоящая книга является попыткой собрать воедино некоторые характерные образцы того жанра, который зародился в Испании в середине XVI века и который вскоре распространился с таким беспримерным успехом по всей Западной Европе и перешагнул далеко за океан, в страны Латинской Америки. Жанр этот получал наименование «плутовского романа».
Впрочем, понятие «плутовской роман» настолько зыбко, что с самого начала здесь требуется дать некоторые предварительные пояснения. Хронологические границы жанра порой раздвигались совершенно неправомерно. От «Сатирикона» Петрония до «Признаний авантюриста Феликса Круля» Томаса Манна и «Призовой лошади» Фернандо Алегрии. Порой же они сужались едва ли не до одного «Гусмана де Альфараче». Между тем плутовской роман – жанр исторически завершенный, то есть имеющий определенные временные пределы. Жанр плутовского романа предполагает прежде всего некоторую преемственность содержательных и структурных моментов, связанных с определенной поэтикой, моральной проблематикой, с определенными утверждениями о жизни и человеке, принятыми однажды в одном произведении и разрабатываемыми и обновляемыми в произведениях последующих писателей, отражающих сходную историческую реальность. Когда же эта историческая реальность была преодолена, некоторые признаки жанра включились в иные литературные системы. Разобщение формы и содержания – верный признак завершения исторической жизни жанра. Плутовской роман прожил почти столетнюю жизнь, окончательно исчерпав себя к середине XVII столетия. Все, что последовало потом в этом жанре, было пустым эпигонством. Другое дело, что и в более поздние времена с успехом использовались отдельные его приемы. Но кто всерьез решится утверждать, что «Мертвые души» - плутовской роман?
Второе предварительное замечание. Мнение о том, что плутовской роман является реалистическим, по всей вероятности, справедливо. Но что понимать под его реализмом? Один из лучших знатоков испанской литературы, Марсель Батайон в своей работе о «Ласарильо с Тормеса» писал: «Ласарильо» разом и прозрачен и таинственен. На первый взгляд кажется, что в этом произведении отражена сама Испания. Ласаро, слепой, скупердяй-священник из Македы, голодный дворянин, продавец папских грамот, многие эпизодические персонажи кажутся прямо перенесенными из жизни в книгу. Но более внимательное рассмотрение заставляет оценить степень участия в этом собственно литературы». Плутовской роман реалистичен, но не в смысле натурализма или реализма XIX века. Сомнительна правота социологической критики, которая пытается наделить плутовской роман документальным значением, пытается на основе его анализа воссоздать жизнь, общество, нравы и обычаи испанского «золотого века». Следует помнить, что в эпоху плутовского романа еще действовала классическая поэтика правдоподобия, согласно которой закон литературного произведения не отражение правды, а создание правдоподобия, создание такого образа мира, который бы не противоречил законам действительности, который, не будучи ею, тем не менее мог бы ею казаться. Следует помнить и о том, что стиль плутовского романа является низким и идея его была завещана Возрождению еще античной риторикой. И стиль этот в силу ряда культурно-исторических причин оказался стойким именно в Испании. Настолько стойким, что даже был принят за чистейшее выражение национального духа. Плутовской роман и на самом деле изображает грубую, тягостную реальность, но реальность не непосредственную, а преображенную на основе идеологических представлений и навыков, свойственных литературному мышлению создателей романа. В статье об «Эстебанильо Гонсалесе» Хуан Гойтисоло писал, как в застывшую структуру испанского повествования XVI века ворвались элементы реальности и как они расшатали эту структуру. В этой связи он говорит о «Ласарильо с Тормеса» и как о формальной оппозиции существующей литературной модели с господствующей в ней фигурой идеального рыцарского героя. «Ласарильо, - пишет Гойтисоло, – не только отражение паразитической фауны Испании XVI века, но и антигерой, появление которого может быть объяснено также и одряхлением и износом приемов и мотивов рыцарских романов».
В плутовском романе фигура пИкаро представляет собой не столько реального пикаро, сколько литературную его транскрипцию. Вот с такими оговорками и можно говорить о реализме плутовского романа, поскольку в его основе лежит все же определенная историческая действительность, хотя и несколько преображенная. Что же это была за действительность?
Казалось, ничто не предвещало краха. Правление императора Карла явилось для Испании эпохой наивысшего политического и военного могущества. Но в то же время оно явилось и началом экономического и общественного упадка. Правление Филиппа Второго и Филиппа Третьего доконало экономику страны, сохраняя еще внешние признаки государственного могущества. При Филиппе Четвертом крах стал уже очевидностью для всех.
Начиная с восстания коммунерос, обозначилось значительное уменьшение притока ценных металлов из Америки в метрополию. Уменьшении притока было вызвано истощением рудников, ростом контрабанды, растущим пиратством, расширением торговли между Америкой и Азией (после завоевания Филиппинских островов), увеличением населения Америки и оживлением ее экономической жизни. Характерно и другое. Несмотря на жесткую протекционистскую политику, ввоз ценных металлов, вместо того чтобы оплодотворять национальную экономику, обогащал другие европейские страны. Частично это объяснялось тайным вывозом золота и серебра, частично – необходимостью делать закупки зерна и других продуктов. Особенно же пагубно сказалась на хозяйстве страны имперская политика испанских Габсбургов (Нидерланды, итальянские походы). Недаром один видный сановник церкви восклицал: «О государи, кто ослепил вас и внушил вам мысль, будто можно разбогатеть войною, забывая о том, что благодаря миру можно оставаться богатым!» Ввоз драгоценных металлов сопровождался ростом цен. Государственный долг катастрофически полз вверх, чему не могли помешать никакие дополнительные налогообложения. Обнаружилось полное банкротство. Неслыханные расходы по содержанию самого пышного двора в Европе, жульничество при чеканке монет, воровство раздутого до неимоверных пределов чиновничества полностью истощили государственную казну. Поборы множились, но они не касались аристократии и церкви, владевших большей частью земли. Цены росли, а доходы трудящегося населения оставались прежними.
Поражение народных движений вроде кастильских комунерос и херманий Валенсии и Майорки (1521-1522 г.) привело к возвышению аристократических слоев дворянского класса, отличавшихся полнейшим отвращением к труду, равнодушных к правительству и сельскому хозяйству, застывших в обожествлении понятий крови и дворянской чести. Этот обширный класс, почти вовсе освобожденный от налогов, владел гигантскими территориями, почти безраздельно располагал ключевыми постами в системе судопроизводства, хозяйничал в армии и в сфере управления. От него, как китайской стеной, был отделен народ, бесправный и допущенный преимущественно к скотоводству, сосредоточенному под эгидой так называемого Совета Месты, который находился под контролем короны. Этот Совет препятствовал развитию частного скотоводства, с одной стороны, и был упорным противником земледелия – с другой. Огромные дворянские поместья приходили в упадок, так как работали там почти исключительно рабы и мориски, а с окончательным выдворением последних (1609-1614 гг. ) была уничтожена трудолюбивая прослойка тогдашнего испанского общества. Работать сталь фактически некому.
Массы жили в ужасающей нищете, и эта нищета, отягощенная презрением к каждодневному систематическому труду, в сочетании с всеобщим ослеплением легкой наживой за океаном, обезлюживанием деревни и переселением в города, способствовала созданию если не класса в строгом смысле слова, то обширной прослойки авантюристов, бродяг, тунеядцев и бездельников. Образованию этой прослойки не только не препятствовали всевозможные благотворительные учреждения и подаяния, но, напротив, они лишь умножали эту категорию разношерстных тунеядцев и авантюристов. Нищета, общественное отчаянье, безнадежность и моральное разложение породили пикаро. Впервые это слово было зарегистрировано в литературных текстах 1540-х годов. Означало оно человека, занятого черным трудом, не имеющего своей профессии и живущего случайными заработками, бродягу, мошенника. Наиболее вероятная этимология: от «пикардийца», жителя Пикардии, поставлявшей наемных солдат, которые часто превращались в бродяг и дорожных грабителей. К категории пикаро относились студенты-недоучки, мелкие безработные чиновники, бывшие солдаты, разорившиеся дворяне, шуты, картежники, приживальщики, воры, проститутки. У них был свой жаргон, своя иерархия, свои организации, свои законы. Никакие королевские указы не могли искоренить это быстрорастущее племя. Следует, однако, иметь в виду, что, помимо пикаро, между дворянством и народом находилась еще одна значительная и разнородная прослойка испанского общества, которая не могла конструироваться в сословие. Дело в том, что в силу разнообразных причин (абсолютизм Габсбургов, иммиграция иностранных торговцев и ремесленников, отсутствие экономических корней и т.д.) в Испании к тому времени так и не сложилось буржуазии. Прослойка эта представляла собой аморфную массу, так называемую «апикарадо», презираемую аристократией и служилым дворянством и, в свою очередь, презирающую простой народ и порой смешивающуюся с пикаро. Не найдя себе подобающего места в общественной системе, апикарадо стали в оппозицию к этой системе. Они понимали ее иллюзорность, но в силу собственной аморфности ничего, кроме протеста, противопоставить ей не могли. И как проницательно заметил один из крупнейших исследователей испанского плутовского романа, «в национальной жизни пикаро явился продуктом упадка Испании, но в ее литературе он стал самой могучей формой протеста».
Протест этот осуществлялся в условиях усилившейся католической реакции, в эпоху барокко.
Испанское барокко – это не только литературный феномен, но в равной мере политический и этический. Это способ познания и восприятия жизни. Он теснейшим образом связан с идеологией контрреформации. Человек барокао осознает жизнь с точки зрения религиозного визионерства. Первейшей обязанностью государства полагается защита и возвеличение католической церкви; испанский народ объявляется народом-избранником, назначение которого – сокрушение неверных.
Испанское барокко унаследовало от Возрождения его натурализм, понимание мира как движения и борьбы форм, но привило этому наследию традицию – никогда, впрочем, не прерывавшуюся – средневековья с его сознанием неизбежности конца. Возникает культ преувеличения, культ чудовищного, уродливого (как напоминание о смерти, неизбежном конце). В силу контрреформистского сознания испанское барокко признавало наличие в естественном сверхъестественного, признавало за индивидуумом, даже самым заблудшим, возможность спасения с помощью свободной воли, признавало в нем сопричастность к божественному промыслу и тем самым способность к преодолению разочарования, пессимизма, чувства тщеславия и всяких других заблуждений. Требовалась неукоснительная вера в загробное существование. Для испанского барокко характерны противоположение реальности – иллюзии, духа – материи, восхваление жизни, проникнутой страхом смерти. Барочная испанская литература в ее ортодоксальном варианте проникнута религиозными целями и учительными тенденциями.
Но за этим контрреформистским щитом прятался экономический крах, моральное разложение – словом, та реальность, глядя на которую незамутненным глазом нельзя было не заметить всей отчаянности положения. Вот это-то и не ускользнуло от среды, которая не разделяла официальной барочной идеологии, то есть от среды апикарадо, этих несостоявшихся буржуа, не лишенных культуры и зрелости. Писатели этого лагеря попытались ответить на вопросы, поставленные действительностью, плутовским романом. Конечно, ответили она далеко не на все вопросы. Да и не могли ответить. Конструктивных идей, которые они могли бы предложить обличаемому обществу, у них не было. Они выступили в роли недовольных, в роли критиков, порой острых и саркастичных. Самый жанр (низкий по тогдашней иерархии) допускал такие возможности, которые в жанрах высоких были решительно немыслимы. Здесь допускался даже относительный религиозный индифферентизм. Великая заслуга этих писателей в том, что они в обстановке застоя, вызванного жесточайшей реакцией, все же сумели отобразить упадок и разложение общества, ясно выразить свое в нем разочарование и горькое беспокойство за будущее. Надуманным героям аристократического барокко они противопоставляли своего антигероя, иллюзиям – реальность. Другое дело, что допустимые тогдашними условиями существования литературы пределы реальности были довольно быстро исчерпаны. И вот, когда реальность уже перестала питать этот жанр, он стал вырождаться: иногда в конформизм, иногда в простой сарказм, иногда в откровенную развлекательность в погоне за читательским успехом. Произведения, представленные в настоящем томе, свидетельствуют об этом процессе. Открывается он знаменитейшей «Селестиной», написанной в самом конце XV – начале XVI вв., произведение в диалогах и потому почитающимся не только предтечею испанской плутовской новеллистики, но и национальной испанской драмы. «Селестина» во многом предвещает плутовской роман, не являясь им в строгом смысле этого понятия. Начинается он с «Жизни Ласарильо с Тормеса».
Первые дошедшие до нас издания «Жизни Ласарильо с Тормеса» датируются 1554 годом, хотя наиболее достоверное время написания повести – 1525-1526 годы. Есть, правда, сведения об ее издании 1550 года. Несмотря на обширнейшую специальную литературу об этом произведении, установить подлинного его автора пока так и не удалось. Без достаточных оснований авторство приписывали то Хуану де Ортега, то дону Диего Уртадо де Мендоса, то эразмисту из кружка братьев Вальдес, то Лопе де Руэда, то Себастьяну де Оросио. Многочисленными исследованиями выяснены различные литературные и фольклорные источники «Жизни Ласарильо»: зависимость, к примеру, «Рассказа пятого» от четвертой новеллы сборника Мазуччо Салернитано, а быть может, и от четвертой «Макеронии» Теофило Фоленго, использование мотивов «слуги многих господ», «дома, где никогда не пьют и не едят», или «репы вместо колбасы на вертеле» и т.д. Однако все эти мотивы и анекдоты пересказаны в коротком романе о злоключениях Ласарильо совершенно по-своему, образуя с другими элементами оригинальный художественный сплав. В целом роман анонимного автора представляется прежде всего ироническим противопоставлением чудесному и сентиментальному миру рыцарских романов, пользовавшихся в Испании того времени большой популярностью. Иронические параллелизмы и горькие противопоставления тут многочисленны. Начать хотя бы с мотива воспитания рыцарского героя и плутовского антигероя. В связи с этим следует вспомнить, что, начиная с первых средневековых образцов, рыцарский роман был ориентирован на побуждение читателя к рыцарской жизни, являлся своего рода путеводителем к этико-сентиментальному совершенству. Книга же о Ласарильо – горькое, ироничное «введение в жизнь», показательная автобиография, руководство по искусству жизни среди «невзгод и злоключений». «Ласарильо» противостоит учительной литературе своего времени, абстрактной и книжной, игнорирующей действительность.
Ласаро, потеряв отца и отчима, пострадавших в борьбе за существование, попадает в обучение к слепцу, который дает ему первые уроки жизни. Это был тот самый учитель, который, «не будучи зрячим, просветил и наставил» его на «правильный путь». Подобно диккенсовскому мистеру Сквирсу из романа «Николас Никкльби», основывавшему свою педагогическую систему на «воспитании рукой» и житейской практике, хозяин Ласарильо также руководствуется методом физических действий: «... слуга слепого должен быть похитрей самого черта!» - внушает он своему ученику. И в самом деле, первое же испытание, которому слепой подвергает бедного Ласаро (эпизод с «каменным зверем, с виду очень похожим на быка»), мгновенно рождает мудрую житейскую заповедь: «...надо быть начеку и не зевать, ибо я сирота и должен уметь постоять за себя». С поразительным стоицизмом мальчишка-поводырь усваивает уроки слепого учителя (эпизоды с вином, репой и колбасой, кистью винограда). Всякий раз Ласаро приходится расплачиваться за учение телесными увечьями, пока наконец Ласаро не превосходит наставника в изворотливости и не отплачивает ему той же монетой: ставит слепого против каменного столба, тот прыгает и разбивает голову. Начальный курс науки жизни завершен. Теперь Ласаро может постоять за себя. Он готов к преодолению «невзгод и злоключений». Если «Рассказ первый» учит, что в жизни необходимы хитрость, изворотливость, плутовство и нечувствительность, что без них не обойдешься, и что только с их помощью можно осилить чужую хитрость, жестокость и плутни, то «Рассказ второй» повествует уже о шлифовке плутовского искусства Ласаро. Дальнейшую «схолию» он проходит под руководством священника из Македы, еще более скупого, чем слепой. Именно находясь в услужении в его доме, Ласаро совершенствуется. Фигурой священника из Македы анонимный автор подчеркивает, что слепой не является каким-то исключением, частным случаем, но что скаредность и эгоизм людям свойственны вообще, да еще усугублены ханжеством.
«Рассказ третий» посвящен службе Ласаро у дворянина. Новый хозяин собственным примером являет Ласаро наглядный урок того, что честь всего лишь пустой звук и что помыслы о ее защите и поддержании приводят лишь к попрошайничеству и другим унижениям. Пожалуй, это самая гротескная фигура в повести. Научается Ласаро у дворянина и еще одной чрезвычайно существенной вещи: он воочию убеждается, что реальное и видимое – понятия в корне различные. Подтверждение этому открытию он находит, перейдя на службу к продавцу папских грамот («Рассказ пятый»). С той лишь разницей, что для дворянина желаемая видимость сталкивалась с враждебной ей действительностью, а для продавца грамот – желаемая реальность с враждебной видимостью.
Таким образом, воспитание Ласаро завершено. Он вполне созрел для противостояния житейским бурям: он познал не только человеческую скаредность и необходимость обмана для того, чтобы выжить, но и осознал тщетность понятий чести и долга, иллюзорность людских установлений и мнений. Назидательная автобиография Ласарильо с берегов Тормеса заканчивается отказом от личной чести в обмен на могущественное покровительство, отказом верить в объективную реальность ради создания удобной «собственной» надуманной реальности. «Ласарильо» не является социальной сатирой, как не является и «поэмой голода» (голод там лишь первое инстинктивное и животное выражение тех чувств, которые движут героем на пути от нищеты к материальному благоденствию). «Ласарильо» - это книга, научающая побеждать враждебную фортуну с помощью хитрости и обмана, соревнуясь с себе подобными в алчности и бесцеремонности.
Но назидательность изображения иронична. Декларативности и абстрактности литературной и педагогической традиции анонимный автор противопоставил конкретную реальность, которую он увидел на своей земле. Автор не согласен с этой реальностью и реагирует на нее с горечью и иронией. Точнее говоря, действительность, которую он изображает, даже не его реальность, а реальность других, всех этих многочисленных Ласарильо, которые под разными обличьями наводняли испанское общество. Это Ласаро-рассказчик представляет свое «житие» как образцовое, поучительное для других. Анонимный же создатель Ласаро-рассказчика иронизирует над его «образцовостью», обнажает его аморальность, нигде, впрочем, не выступая в качестве комментатора или судии своего героя. Авторская ирония растворена в самом изображении, которое герой-рассказчик дает своей жизни: в наивности, с которой тот упивается жульническими своими сагами, собственным практицизмом, в обезоруживающей бесхитростности, с которой тот предлагает плутовские рекомендации человечеству, отнюдь не утратившему еще нравственных и общественных понятий.
Мир, который изображает Ласаро – мир мрачный, жестокий. Согрет он лишь проявлением животных инстинктов и, быть может, лукавым сочувствием к собственной изворотливости, да разве некоторым состраданием к тем, кто еще беднее и к тому же лишен способностей поживиться за чужой счет. Ласаро принимает этот мир безоговорочно с самого детства. Он сам его частичка. Другого мира он и не знает. Он не судит его, а если судит, то только с точки зрения собственного живота. Никаких моральных или социальных суждений он себе не позволяет. С первого же своего «университета» у слепого он сознает свое одиночество. Мир для него напрочь лишен какой бы то ни было солидарности, лишен очарований, а тем самым и разочарований. Несмотря на все мытарства, злоключения и получаемые щелчки, Ласаро оптимист. Он уповает только на собственные силы, ловкость и изворотливость. В борьбе с враждебной судьбой он непрерывно оттачивает это главное свое оружие. Оптимизм и бурлескный юмор, с которым Ласаро задним числом с высоты достигнутого успеха припоминает свои проделки, не противоречат мрачности окружающей духовной панорамы. Они ее порождение.
Анонимный автор находится на удалении от своего создания (Ласаро-рассказчика). Он не разделяет ни его простодушной аморальности, ни его житейского оптимизма, но и не вмешивается в повествовательную ткань. Отдавая себе отчет в коррупции общества, пронизанного эгоизмом, ханжеством, моральной распущенностью и безответственностью, анонимный автор предпочитает выражать свое отношение к действительности отстраненно: через факты и иронически поданную апологетичность тона, с которым эти факты преподносит сам Ласаро. Прием весьма любопытный и тонко проведенный автором.
Важно еще одно. Ласаро строит концепцию своей жизни на одном изначальном недоразумении: действительность открыл ему тот, кто сам был ее сомнительным знатоком. Замкнутый в вынужденном одиночестве и подозрительности слепец. Стало быть, Ласаро был просвещен человеком, которому отказано в свете. Он познал действительность глазами слепого. Слепота физическая в данном случае выступает как слепота духовная. В жизненных представлениях слепого присутствуют лишь изворотливость, ханжество, маниакальная хитрость, сарказм, самодурство. Все это было в точности усвоено Ласаро. Никакого иного света. Последующие злоключения укрепили эту изначальную мистификацию действительности. На службе у идальго-голодранца Ласаро сталкивается с двумя реальностями: одну представляет его хозяин, исполненный такого горделивого чувства чести и собственного достоинства, что все его принимают за человека состоятельного; другую реальность представляет тот же хозяин, только голодный и нищий. Стало быть, в одном случае видимость, в другом реальность? Перейдя на службу к продавцу папских грамот, Ласаро вновь сталкивается с двумя реальностями: с одной стороны – распря между продавцом и альгвасилом, разоблачения, сделанные этим последним, божественное возмездие и чудо, явленное папской буллой; с другой стороны – сговор этих двух мошенников, проделка с легковерными прихожанами. И в данном случае одно – видимость, другое – реальность. Но первое (видимость) является реальностью для невежественных прихожан, которые сперва верят разоблачениям альгвасила, а затем с такой же легкостью – чудодейственной силе папской буллы. А разоблачения альгвасила? Верные по существу, но фальшивые по цели. Ведь альгвасил говорит правду только в целях обмана. В этих эпизодах проглядывает идея, которую Сервантес окрестил «engano a los ojos» («обман зрения»), характерная для эпохи Ренессанса; согласно ей одно дело то, что есть на самом деле, другое – то, что кажется. И часто человек становится жертвой этого «обмана зрения».
Ласаро отлично познал фальсифицированную реальность, понял, что истина может быть простой мистификацией, а честь – пустой видимостью и что нужда и голод являются единственной бесспорной реальностью. Он научился тому, что людская молва по большей части основана на простой мнимости, а не реальности. И потому Ласаро со всей убежденностью полагает свое счастье в материальном достатке – этой несомненной реальности, а не чести – пустой видимости. В этом смысле он представляет собой античесть, становясь как бы противоположным символом дворянина, представляющего ультрачесть. Ласаро заключает свое существование в добровольной слепоте, соответствующей естественной слепоте первого своего наставника. «Благоденствие и вершина житейского благополучия» заключается для Ласаро в неверности жены и в бесчестном покровительстве настоятеля церкви. Концовка горькая.
Но это еще не все. Никаких реальных исторических фактов в романе нет. Но два точных исторических указания все же содержатся: сражение у острова Джерба, упоминаемое в начале книги, и вступление «победоносного императора» в «славный город Толедо» в конце. Правомерно ли предположить, что в общий иронический контекст финала входит упоминание о победах императора Карла Пятого? Параллелизм слишком очевиден, чтобы с ним не считаться. В самом дел, сражение у острова Джерба (1510) явилось для Испании самой настоящей катастрофой. Начало царствования Карла ознаменовалось не только экономическим истощением Испании, но и крахом той войны против мавров, которая в глазах испанцев была войной идеальной и которую они рассматривали как естественное продолжение Реконкисты и политики католических королей. Внешняя же политика Карла все более и более принимала завоевательный характер. Страна обескровливалась в европейских войнах. Росло убеждение, что имперская политика Карла Пятого противоречила народным чаяниям, истощала экономику, вела к общественному упадку. И все это ради военной славы Германской империи, то есть славы иллюзорной, Испании ненужной. Вот почему анонимный автор, находившийся в очевидной оппозиции, ввел в свое повествование реальное поражение у Джербы и иллюзорный успех императора после битвы при Павии. Таковы хронологические и исторические рамки грустно-ироничной повести, порожденной пессимизмом анонимного автора и как бы символизирующей в злоключениях горемычного Ласаро злоключения испанского народа, ввергнутого в реальную нищету и разруху ради призрачной военной славы.
Повесть или маленький роман о невзгодах Ласарильо производит впечатление своей удивительной слаженностью всех структурных и стилистических элементов, что нашло свое выражение и в совершенном слиянии авторской горькой иронии с простодушным оптимизмом героя-рассказчика, и в апологии аморальности, поданной тоном оскорбленной невинности, и в изображении судьбы нации через автобиографию пикаро. И еще одно: горькая ирония анонимного автора по отношению к действительности порой умеряется невольной и нескрываемой симпатией к жизненной силе своего героя, столь близкой и понятной человеку Возрождения.
«Ласарильо» явился как бы «архетипом» плутовского жанра, однако еще в возрожденческом варианте. Первым же классическим образцом плутовского романа стал «Гусман из Альфараче» (первая часть – 1599 г., вторая – 1604 г.) Матео Алемана, который уже в барочном климате воспринял и преобразил опыт «Ласарильо». Испанская действительность предстает в этом романе в гиперболизированном гротескном виде. Отрицательные аспекты деформируются и принимают монументальные пропорции. Например, темы нищего и потакающего супруге мужа, поданные в «Ласарильо» с возрожденческой умеренностью, в «Гусмане» разрастаются до жутких картин профессионального нищенства и сутенерства.
«История жизни пройдохи по имени дон Паблос» Франсиско Кеведо была напечатана впервые в 1626 году, но сочинена уже к 1613 году. До нас дошло несколько ее рукописных редакций.
Литературными корнями книга Кеведо уходит в плутовскую традицию. Связь ее с «Ласарильо» и «Гусманом» не подлежит никакому сомнению. Кабра зависит от священника, а дон Торибио – от нищего дворянина из «Ласарильо», университетские проделки Паблоса живо напоминают поведение Гусмана в романе Алемана. Установлена литературная зависимость и целого ряда других эпизодов и персонажей. Дело, однако, не в этих заимствованиях. Обилие литературных реминисценций натолкнуло некоторых критиков на мысль о большей (по сравнению не только с «Ласарильо», но и с «Гусманом») «литературности» романа Кеведо, о его сознательном отходе от действительности в область чистого вымысла. Думается, что дело обстоит не совсем так. Речь, как кажется, должна идти скорее об усложнении проблемы отображения реальности. а не о ее снятии. Как в случае с Ласаро и Гусманом, жизнь Паблоса – это бегство от мира. Но уже не от мира непознанного (случай Ласаро), а от мира познанного. Процесс этот протекает, однако, значительно сложнее. Когда отец Паблоса погибает на эшафоте, сынок восклицает: «...если батюшка мой попал на лобное место, то я хочу попытаться выше лба прыгнуть». И он пытается прыгнуть, чувствуя, что над ним тяготеет родительская судьба. Но бессознательно, незаметно для самого себя он ступает именно на отцовский путь, предварительно испробовав разные пути к спасению. «Выше лба» ему так и не удается прыгнуть. В конце концов Паблос скатывается на дно, отвергая все и вся. Это то, что касается судьбы героя-рассказчика. Что касается панорамы жизни в романе, то она шире, чем в «Ласарильо» и значительно разнообразнее. Шире она не только за счет количества отдельных типажей, но и за счет представленных там социальных групп. С каким же душевным расположением изображает свой романический мир Кеведо? Какое социально-этическое разрешение он предлагает? В «Паблосе» уже нет строгой определенности в распределении прав автора и рассказчика. Отношение Кеведо к изображаемой им реальности гораздо неопределеннее. Кеведо способен мгновенно переходить от жестокой шутки к абсолютному бесстрастию или буйному веселью. Возможно, это объясняется и сложностью самой человеческой и писательской натуры Кеведо. Гуманист, католик, моралист, он в то же время скептичен, ироничен, непочтителен, одержим бесом разрушительной фантазии; в пылу он порой даже может забыть свои же первоначальные намерения. Чтобы понять художественную личность Кеведо, надо представить себе исторический контраст между индивидуализмом, унаследованным от Возрождения, и требованиями религиозно-наставительного порядка, свойственными контрреформации. Оказавшись между традициями и современностью, между принуждением и свободой, между внешней дисциплиной и внутренними импульсами, писатель нередко оказывается безоружным перед хаотической реальностью; жадный к жизни и расположенный к бегству от нее, прикованный к обществу и бунтарь, склонный к самой рискованной авантюре и предрасположенной к самой полной исповеди, Кеведо не только никак не противопоставляет себя своему герою, но даже снимает самую проблему. Если содержание говорит о бегстве созданного им персонажа от реальности, то стилистика свидетельствует о бегстве самого писателя. Он бежит от реальности через иронию, сарказм, карикатуру. Реальность он подменяет парадоксальным, чудовищным видением, им самим созданным. Его духовный кризис, о котором говорилось выше, отразился и в поэтике. Он не подражает реальности, а сам ее создает. Кеведо создает мир инфернальный, отвратительный, населенный почти нечеловеческими существами. Одним словом, создает что-то похожее на фантазии Босха. Альдонса, Кабра, дон Торибио, казнь отца – вот персонажи и эпизоды, которые дают наиболее отчетливое впечатление о творческом гении писателя, его неуемной фантазии, беспощадной карикатуре. Реальность «Паблоса» - бесчеловечная реальность, призрачная, ирреальная, создающая тем не менее символ того общества, которое опустилось на последнюю ступень моральной деградации. Вот в таком бегстве находит себе успокоение буйный презрительный дух Кеведо. Создавая этот абсурдный дьявольский мир, как бы купаясь в слове, он вдруг успокаивается, и горькая гримаса сменяется заразительным веселым смехом. Так с помощью изобретательной и живописной метафоры Кеведо моделирует причудливый свой мир, в котором реальные ценности приобретают иные пропорции и привычные границы стираются. Своеобразие такого видения действительности может кого-то раздражать, быть не сразу понятным, наконец, даже вызвать несогласие, но разящая критическая сила его огромна. Это не игра больного воображения, а острая боль за свою землю и за свое время. Объективная направленность и разоблачительная сила романа была верно подмечена королевской цензурой. Недаром через двадцать три года после его выхода в свет он был внесен в список книг, «подлежащих серьезной чистке».
А роман «Севильская Куница» (1642), вышедший почти накануне этого запрета, получил милостивое дозволение цензуры. И вот по каким причинам. Роман написан известным и довольно плодовитым писателем Алонсо де Кастильо-и-Солорсано (1584-1648?). Среди прочей литературной продукции Кастильо Солорсано принадлежат три – получивших в свое время широкое распространение – плутовских романа. По времени написания «Севильская Куница» последний из них, лучший и, быть может, наиболее характерный как для автора, так и для заключительного периода истории плутовского романа в Испании. Жанр этот переживал серьезный кризис еще задолго до появления этой книги. Под пером писателей главным образом «коммерческого» направления плутовской жанр все более и более формализовался, утрачивая связь с действительностью. На смену пикаро приходили все чаще и чаще удачливые авантюристы, воры, красавицы проститутки; рынки и трущобы заменялись все более и более приятными для глаз интерьерами состоятельных домов; герои-рассказчики книга от книги становились все образованнее, галантнее и обворожительнее, панорама простонародной жизни заменялась будуарными эстампами и миниатюрами. Внешняя схема оставалась в основном прежней. Но в старые мехи вливалось новое вино.
Начиная с «Бакалавра Трапасы» Солорсано отказывается от приема автобиографии. Само по себе это вовсе уж не столь существенно, так как мнимый «автобиографизм» не являлся обязательным условием жанра и до Солорсано. Просто пропала нужда в комментаторе (стилистики или содержания – безразлично). Дело ведь заключалось не в литературной мистификации. Два голоса были необходимы для поддержания диалога. И не просто диалога, а спора, в ходе которого читателю незаметно являлась истина. Нынче спорить стало уже не с чем и не с кем. С тех пор как герой плутовского романа по всем статьям сравнялся с автором, всякий спор явился бы простой тавтологией. Солорсано принимает общую схему жанра и создает на ее основе приятное публике развлекательное чтение. Проживая всю жизнь при самых аристократических домах, Кастильо Солорсано по положению своему вращается в светских и литературных салонах эпохи, законодателях придворного литературного вкуса. Даже в «плутовской» своей продукции Солорсано остается связанным с излюбленной в его обществе тематикой: любовь, ревность, светскость, честь. На уровне тогдашнего придворно-светского восприятия тематика достаточно условная. И потому нет ничего удивительного, что его пикаро действуют уже не под влиянием голода, а под влиянием живейшего желания попасть в тот слой общества, обычаи и вкусы которого они, так сказать, разделили авансом. Большинство эпизодов посвящены светским приключениям, построенным по формулам рыцарской новеллистики и только время от времени прерываемым разоблачениями происхождения того или иного персонажа. Светским приключениям посвящены вставные новеллы и в «Бакалавре Трапасе» и в «Кунице». Плутовское повествование Солорсано не знает лохмотьев, рынков, переулков. Там нет ни мизантропии, ни сарказма, ни жестокости. Вы все время слышите приятный журчащий голос повествователя, быть может, немножко монотонный... Возникает странное ощущение: неужто испанское общество начала 40-х годов XVII века впало в полное оцепенение, ничего не видит и не слышит? Под пером Кастильо Солорсано антигерой превратился в настоящего героя своего времени: в его биографии не осталось и следа протеста или хотя бы полемики. В авторе вместо иронии и осуждения осталось только восхищение своим героем, его пронырливостью, изворотливостью, то есть теми качествами, которые едва ли не стали идеалом общества, лишенного гражданского самосознания и нравственных устоев. Поразительно и то, что симпатией пользовались не умные сильные преступники, могущие согласно человеческой психике вызывать уважение и даже восхищение, а мелкие жулики, пролазы, подхалимы, которые острым словцом или ловким трюком выманивали деньги или местечко под солнцем. Эволюция плутовского жанра в Испании завершилась. Начавшись как жанр демократический, боевой, оппозиционный по отношению к окостеневшим литературным догмам, он увял у салонных каминов. Из динамического организма он превратился в риторическую формулу.
«Ласарильо с Тормеса», «История пройдохи по имени дон Паблос» и «Севильская Куница» - три книги, которые представляют жанр плутовского романа в его, так сказать, «чистом виде» на всем протяжении его исторического развития. Но есть множество других произведений, которые с большим или меньшим основанием так же причисляются к «плутовской» литературе. Один из них включен в предлагаемый сборник – «Хромой Бес» Луиса Велеса де Гевары.
Повесть «Хромой Бес» (1641) принадлежит к числу замечательнейших произведений испанской прозы XVII века. В ней рассказывается об удивительных событиях, которые приключились с «вечным студентом» Клеофасом Пересом Самбульо после того, как он, спасаясь от полиции, проник в дом мадридского астролога и выпустил из колбы черта. В благодарность черт (Хромой Бес) показывает студенту ту Испанию, которую бедный Клеофас не видел и не знал и которую так прекрасно знал автор книги – Луис Велес де Гевара (1570-1644), один из крупнейших испанских драматургов школы Лопе де Вега. Облетев Испанию (главным театром наблюдений были Мадрид и Севилья, крупнейшие тогда центры общественной жизни страны), Клеофас возвращается в университет Алькала продолжать учение, а его спутник – в преисподнюю. Даже из самого краткого пересказа фабулы повести очевидно, что к плутовскому жанру отношения она, в сущности, не имеет. Из стандартных условий жанра: служение многим господам, «автобиографизм» (условие, впрочем, к моменту написания книги уже многими не соблюдаемое), обзор действительности (панорама типов, обозреваемая по пути странствий), поиски житейской удачи, морально-философские рассуждения о разных предметах и лицах – в повести Гевары соблюдены лишь последние. Да и то с той разницей, что в «классическом» плутовском романе наблюдения и оценки возникают в подавляющем большинстве случаев в результате личного опыта, здесь же – преимущественно «со стороны». Там – хождение по жизни, здесь – хождение по диковинному музею или зверинцу. Особенно характерна в этом смысле вторая главка (или «скачок», как называются главки у Гевары). Хромой Бес, пользуясь отпущенной ему нечистой силой властью, приподымает крыши мадридских домов и показывает студенту скрытые от глаз ячейки городского общества: мелькают картежники, сводня, проститутка, кутилы, алхимик и еще множество других характерных для тогдашней жизни типов. Их композиция, пропорции, карикатурность живо напоминают приемы современника и друга Гевары, автора «Истории жизни пройдохи» - Кеведо. Только менее саркастично и не столь деформировано. Соотношение Брейгеля и Босха.
Сравнивая повесть Гевары с плутовским романом, следует отметить и еще одно. В классическом своем варианте плутовской роман всегда в тех или иных пропорциях предполагал «диалог» автора и протагониста. Даже в том приглушенном виде, в каком он еще присутствует (как дань традиции) в романе Кастильо Солорсано. В «Хромом Бесе» говорит один человек. И этот человек всегда Гевара.
В «Хромом Бесе» весьма ощутимо влияние плутовского романа в частностях (особенно в варианте Кеведо). Несомненно усвоены многие его уроки и даже использованы некоторые принципы его поэтики. Но в целом повесть принадлежит уже иной литературной системе.
В самом «зародыше» плутовского повествования были заложены возможности для прорастания в разных направлениях: от философско-сатирической повести до приключенческо-воспитательного романа.
Значение плутовского романа для развития мировой литературы огромно. Умерев как конкретно-исторический жанр, он повлиял на становление и развитие большинства повествовательных жанров нового времени.
Н.Томашевский.