Турку – веселый университетский город, где кипит студенческая жизнь, проводятся разные фестивали и другие культурные мероприятия, и что совершенно невозможно оценить в начале весны из окна автобуса. читать дальше Зато там есть старая крепость со стенами своеобразной фактуры. В крепости, говорят, проходят экскурсии в стиле исторической реконструкции. Еще там есть флотский музей – большинство экспонатов прямо в гавани и стоит. Танки и летающие мясорубки корабельные винты прилагаются Звезда коллекции – парусник «Финский лебедь». А это вот - кафедральный собор
Однако норму эксцентричности мы с Хельсинки выбрали на много поездок вперед. А чего еще ждать от чудских краев, откуда, как известно, происходит все чудное, чудесное и чудацкое... Эксцентричны были не только детали архитектуры, но преимущественно жители - например, полный блондин с разноцветным ирокезом, или молодые люди, он и она, в одинаковых зеленых бархатных пиджаках и ярких шарфах. Или высокий индивид во всем черном, включая шляпу и трость, на котором моя мантра "ялюдейнеснимаю" почти уже была готова отключиться, но он за время раздумий успел исчезнуть из поля зрения. Но главное ждало меня на Сенатской площади. Нет, когда там при высадке были обнаружены призывы против прелюбодейства, это меня еще не насторожило... читать дальше А вот когда через часик у памятника Александру оказались пестро и разнообразно одетые существа, которые тусовались, декламировали тексты, просто играли в салочки, вопросы уже стали возникать. Что за акция, против чего или за что, а может, это у них гей-парад, а почему нет зрителей, и что же я, елккалапалккала, так боюсь прослыть дремучим провинциалом, что не могу подойти и спросить? читать дальше Зато когда подкатил автобус с русскими туристами, им-то все сразу стало ясно: "Ну вот, везде наши люди, все равно что у кинотеатра "Пушкинский"... И только через пять минут. Только когда они все выстроились в ряд. Только когда мне на глаза попалась российская футболка. А потом крайняя девушка в фартучке. Только после этого стало все ясно и мне. Идиотине. читать дальше В общем, от ихней Хеталии нашей... Хотя в основном меня сбили с толку _два_ мальчика в матросках. И еще жаль, Англия и Германия почти не попали в кадр. А тут и гей-парад пришел читать дальше Опять-таки, за содержание мероприятия ручаться не буду. В Интернете его следов мне найти не удалось, экскурсовод высказал предположение, что это студенты куролесят, у них это в обычае. А так - пришли ребята, в составе нескольких команд (выделялись спецназовцы, ниндзя и красные гребешки), расставили по площади пластиковые бутылки, построились паровозиками и устроили между теми бутылками слалом с закрытыми глазами. Закончили эстафету, методично собрали инвентарь и пошли куда-то дальше. Ни одного зрителя на площади так и не появилось читать дальше Ну, конечно, повязки радужные, прямо как Хельга Эронен рекомендовала. Но уж чего-чего, а радуги на протяжении всего маршрута хватало, во всех вариантах и на любой манер. Вот такой автобус нас встретил в Стокгольме читать дальше И вот такое здание с флагом - в Осло; тоже вроде не написано, что там чего-нибудь штаб-квартира читать дальше Интересно, всегда ли на той Сенатской такой майдан?
Пока у нас тут весна-красна лютовала, автор сих строк смылся в Фенноскандию, ожидая еще большей суровости - но теплом, зеленью и цветами неизменно встречали Финляндия..........................................................Швеция Дания.................................................................и Норвегия Объективное - из объектива и субьективное - из моей сумбурной головы воспоследует дальше
На фоне поисков цитаты из предыдущего поста взгляд надолго завяз в «Статьях из романа». Умный он все-таки человек, Андрей Битов...
Мы понукаем и понуждаем себя оттого, что неправильно понимаем задачу, поставленную перед нами временем. Нас слишком задавили блистательные образцы. Но мы никогда не сможем как они. Потому что они – это они, а мы – это мы. Мы хотим научиться, а надо _быть_. Вот и вся задача. _Быть_. Позволили ли мы для начала себе это? Потому что без этого, справедливо, нельзя, незачем, праздно и темно брать перо в руки.
Обнаруживать, что другие – тоже люди, с одной стороны, конечно, полезно (тем, кто это обнаруживает), но, с другой стороны, такого рода удивление – есть, пожалуй, крайняя форма невоспитанности, если не неуважения. Надо бы как-то поубавить эпитетов «про этот трудолюбивый и талантливый народ», ибо про какой народ мы не скажем того же по очереди?
Правда – ведь это не то, что можно или нельзя. Правда – это то, что есть. Вы думаете, что правда – это противоположное тому, что разрешено. Может, и плохо, что противоположное тому, что разрешено, - запрещено. Так оно _будет_ однажды разрешено. И исчезнет в качестве правды для вас.
«Так дети не говорят, так дети не думают» - столь распространенный упрек пытающимся серьезно писать о детях. Бесполезно доказывать, что нет, нет, именно так дети говорят, именно так думают - столь убеждены все взрослые, что знают, как... Взрослые, в лучшем случае, всерьез воспринимают свою заботу о детях, но не самих детей. Потому что «взрослым» и без того достается от жизни, чтобы иметь силы быть столь же серьезными, как дети.
Спросите, кто не видел «Не горюй!» или «Мимино»? Все видели. И вот если среди этих десятков миллионов провести опрос и вывести процент, все бы знали Кикабидзе, половина (допустим...) Данелия и не больше четверти – Габриадзе, драматурга, в ком мир этот родился. Так все ли знают Габриадзе? Все и очень немногие одновременно.
читать дальшеАх, если бы можно было посмотреть, кто к нам придет на похороны! Если бы можно было заглянуть в какую-нибудь энциклопедию XXI века: кто попал, кто не попал, кому досталась строчка, а кому страница... Но мы заточены в сегодняшнем дне, и до нас доходит признание в виде чужой популярности в какофонической последовательности: то битлы, то Гагарин, то Фрейд, то Форд, то Хемингуэй, то коррида...
Популярность подлинна и неподлинна не только потому, что заслуженна или незаслуженна, но и потому, чем она ограничена: знанием самого творчества или известностью одного почти имени. Подлинное искусство не раздуешь. Оно не так-то легко поддается рекламе: его ведь все равно надо почувствовать, понять и постичь. Пропаганда Пушкина ничего не прибавит Пушкину. Все знают про Пушкина, но Пушкина не все знают.
Муж и жена, ученик и учитель, ребенок и взрослый, начальник и подчиненный, читатель и писатель – все они всегда будут молчать о чем-то, прекрасно известном им обоим. Они прежде всего будут молчать вот о чем: о том, что они мужчина и женщина, ученик и учитель и т.д. Они будут молчать о _своем положении_. Они будут молчать о том, что он знает, о том, что тот о нем знает, и знает, что молчит-то тот именно об этом. Писатель молчит о том, что он знает, что знает о нем читатель. Например, что читатель знает, что пишет-то он (писатель) плохо. Читатель молчит о том, что знает, что писатель знает об этом. Кажется, этот сговор называется авторским самолюбием.
Я задавал себе этот вопрос чуть ли не прежде, чем сам начал читать, а именно, почему слово «великий» и слово «гений» употребляются (за одним, правда, исключением, к литературе отношения не имеющим) по отношению только к мертвым и даже давно мертвым. Это было такое детское кладбищенское слово – «гений» - для обозначения того времени, когда меня не было.
Какой-нибудь чудак вполне мог бы основать Общество охраны литературных героев от их авторов. И впрямь, эта немая череда страдальцев, навечно заточенных в тесные томики, эти бледные, изможденные до бестелесности, навсегда потрясенные своими преступлениями перед идеалами и категориями невинные узники вызывают искреннее сострадание. Они тем более вызывают сочувствие, что муки их – лишь отчасти их собственные муки, а в значительно большей степени это муки другого человека – автора. Отзывчивость героя к мукам их создателя, их терпение и терпимость являются беспримерными и абсолютными. Герои вызывают сострадание, но не получают его. И они безропотно несут на себе весь груз чужих моральных, нравственных, этических, гражданских, социальных и каких там еще проблем, которые перекладывают на их бесплотные плечи писатели. И что бесспорно: с героев своих автор требует больше, чем с себя в снисходительной практике жизни. По отношению к ним законы возмездия и рока действуют со значительно большей отчетливостью и эффективностью, чем в жизни. Ибо жизнь – это все, а литература – все-таки кое-что.
Нас всегда занимало, с самых детских, непосредственных пор, где прятался автор, когда подсматривал сцену, которую описывает. Где он поместился так незаметно? В описанной им для нас обстановке всегда имелся некий затененный угол, с обшарпанным шкафом или сундучком, который выставляют за изжитостью в прихожую, и там он стоит так же незаметно и напрасно, как тот автор, который все видел как бы своими глазами, но только скрыл от нас, где были эти его глаза.. Там он стоит, в глухом сюртуке, расплывчатый и невидимый, как японский ниндзя, не дыша и не перетаптываясь, чтобы ничего не упустить из происходящего в чужой жизни, не таящейся от него из доверчивости, или бесстыдства, или привычки и презрения к нему.
Итак, слава второстепенному персонажу! Это именно он хоть что-то делает за героев – чувствующих и живущих. Это он приносит им телеграмму, довозит до дому и оказывает первую помощь. Обслуженные со всех сторон, подключенные проводами разного рода к свету, воде и информации, они получают время и силу на те мысли и чувства, которые годятся в прозу. Прозаик мог бы и впрямь полагать себя взобравшимся на пирамиду жизни, властвуя уже и над самими героями, если бы в своей жизни бывал бы так же хорошо и невидимо обслужен, как его герои. Но ему в жизни все время приходится заниматься именно тем, от чего он освобождает героев, - в жизни он перегружен функцией второстепенного персонажа: для себя он далеко не так свободен, чтобы успеть ощутить жизнь, доступную его героям.
Самая обычная история – играли школьники в мушкетеров. Вот только мальчики отдельно, а девочки отдельно. И учились они все в одном классе. Поскольку оба лагеря по жизни враждуют, то ни одна сторона не признает другую «настоящими» и числит противоположной в сюжете стороной. У девчонок, например, мальчишки проходят по кодовым названием «короли» (что в советской стране было далеко не комплиментом; впрочем, насчет королей и разных прочих генералов будет когда-нибудь отдельная история). Постепенно стороны начинают взрослеть и вражду свою бросают, а некоторые даже заводят романтические отношения, в самых произвольных пейрингах сочетаниях, включая роман обоих Атосов – хотя, разумеется, мушкетерами они себя ощущают все меньше и меньше. Все это само по себе занятно (и на некоторые проблемы по поводу нистанор и иже с ними побуждает смотреть значительно проще), но больше всего запомнился мне такой момент. Когда в девичьей команде происходило распределение ролей, в большинстве случаев все было предсказуемо: самая предприимчивая стала д'Артаньяном, Атосом – самая вдумчивая и высокоморальная, Портоса и Арамиса тоже нашли по личностным параметром. А вот Миледи оказалась… самая милая и добрая – она ведь не отказывалась Мне долго было не совсем понятно, почему это меня так позабавило: ну, вроде бы единственная женская роль, это ж лежит на поверхности (хотя вот Констанции почему-то не было). Пока однажды не резонанснул этот эпизод с одной цитатой, и все встало на места. ...Кто обмывает? Кто бегает с гробом?.. Кто стрижет на кухне составные части салата?.. Кто топит котят? Вот котят-то как раз и топит самый что ни на есть нежный человек. Другой за это не возьмется... (Андрей Битов. Черепаха и Ахиллес)Хотя очень надеюсь, что конкретно по поводу топления котят автор это уж слишком. Но да – все неприятное обычно делает не тот, кто ее лучше выдержит, а тот, кто не выдержит того факта, что ее будет делать кто-то другой. Будь то в виде внешнего давления или внутреннего сочувствия. А называлась эта история - "Два Атоса за одной партой", автор Б.Тихонов.
Турмалин и Эрл Грей, большое спасибо! Разумеется, дороги мне все, кого читаю я и кто читает меня, но, как нарочно, есть существа, которые давно long overdue на предмет чего-нибудь хорошего лично-лично от меня. Так что пользуюсь поводом Нет, не десять. Сколько есть. И за что есть, а именно: tes3m - за впечатляющую просветительскую деятельность, разносторонность (и близость) интересов, высокое чувство прекрасного и прекрасное чувство юмора, Эрл Грей- за актуальную, синхронную, пеструю и местами абсурдную картину общественной жизни - и за ее честное зерцало в виде жизни амойской; Турмалин - за умение быть в курсе текущих событий и при этом даже с ними бороться, что стимулирует оптимизм даже во мне, и за философско-методическую часть тоже; i-key- за ощущение жизни как dolce far много чего, на запах, на цвет, на тепло и особенно на язык со всеми его причудливыми и богатыми языковыми средствами, <Aurum>- за мудрую легкость, сказочность, заразительную вдохновенность, Джерри_- за увлекательные прогулки по Александрии Невской и за интересное кино, которое интереснее, чем в кинотеатре, Karolina Cienkowska - за возможность отогреться душой среди красок, ароматов, сплетенных камней, танцев, мудрых мыслей и добрых историй; Сам себе королевство - за симпатичность в подходе к сюжетным линиям, а также за нетривиальность в подходе к госслужбе, юриспруденции и оружию, Diatel - за феерический личный театр абсурда и за уверенное ориентирование в книжном море, Иньян - за поразительную танцевальную философию и практику, за сверхкомпетентность и за внушающий уважение (и даже где-то бодрость) подход к тому, что плющит и дезориентирует; Le Mistigris - за непростые, но очень интересные проблемы и вопросы, за обсуждением которых я издали, но слежу, и одновременно за фееричность в подборе приколов, переключающих с них внимание, Lory (aka stature) - за живое доказательство того, что слово "целеполагание" - вовсе не ругательное, а вполне увлекательное, и что решение поставленных задач - вполне захватывающее предприятие, и за словесные моментальные снимки с того Юкатана, Флыф- за потрясающее умение подбирать разветвленные визуальные ряды и отдельное, личное, за консультантские будни, которые мне видны лишь с другой стороны монитора, Erno- за увлекательные путешествия по сюжетам, по воде и по Западу… и вообще за втягивание в сам процесс
От "Берега утопии" Тома Стоппарда впечатление странное и сумбурное. Спектакль (в трех частях, который я все же смотреть, пожалуй, не стану) идет целый день, и все равно туда ужасно много втиснуто – много народу, много лет, много событий, годы мелькают, как спицы в колесе, фигуры мгновенно появляются и уходят в тень - только привыкнешь, что персонаж женился, глядь, а он уже и умер. Герои, с одной стороны, высказывают идеи, а с другой, занимаются личной жизнью, что в этом коловращении выглядит как "спят друг с другом через одного". Признаться, в таком ритме высказываемые идеи порядком обесцениваются, а частная жизнь торжествует - но она по определению торжествует. А поскольку все это происходит в среде русской литературы 19 века, где каждый персонаж - наше если не всё, то кое-что, - сразу тянет хвататься за саму литературу, чтобы вернуть ощущение осмысленности. И не стоит удивляться, что, оказывается, из всех этих людей мне наиболее симпатичен неистовый Виссарион (почитать его, что ли?) – видимо, потому, что высказывает больше всех мыслей на подумать, и потому что его непрактичность вредит в основном ему самому, не в пример Бакунину, который только и делает, что ломает судьбы близких и у всех деньги перехватывает. Цитата, концентрирующая мое впечатление от: - Ты разбил отцу сердце! Когда приедешь в Москву, пойди к Пливе и закажи еще метр серого шелка – запомнил? – серого шелка! Цитата, концентрирующая мое понятие о смысле: История не знает цели! У нее нет либретто. Каждую минуту она стучится в тысячи ворот, и привратником тут служит случай. Нужны ум и смелость, чтобы пройти свой путь, пока этот путь переделывает нас, и нет другого утешения, кроме зарницы личного счастья... но если ничто не предопределено, то, значит, все возможно - и именно в этом наше человеческое достоинство. А дальше мысли на подумать, и они действительно интересны: - Вы хотите сказать, что литература сама по себе может быть полезна, может иметь общественную цель... - Нет! Пропади она пропадом, эта общественная цель. Нет, я имею в виду, что литература может _заменить_, собственно, _превратиться_ в... Россию! Она может быть важнее и реальнее объективной действительности. Когда у художника есть только идея, он всего лишь писака, может – талантливый, но этого недостаточно, нам от этого не легче, если всякий раз при слове «Россия» мы начинаем смущенно ухмыляться и дергаться как полоумные. «Россия!» А, ну да, извините. Вы же сами понимаете: глухомань – не история, а варварство; не закон, а деспотизм; не героизм, а грубая сила, и вдобавок эти всем довольные крепостные. Для мира мы лишь наглядный пример того, чего следует избегать. Но великий художник способен все изменить, я имею в виду Пушкина до, скажем, «Бориса Годунова», он теперь, конечно, исписался, ни одной _великой_ поэмы за годы, но даже Пушкин... или Гоголь с его новыми рассказами, точно, Гоголь, и будут другие, я знаю, что будут, и скоро, у нас все новое растет не по годам, а по часам. Вы понимаете, о чем я? Когда при слове «Россия» все будут думать о великих писателях _и практически ни о чем больше_, вот тогда дело будет сделано. И если на улице Лондона или Парижа вас спросят, откуда вы родом, вы сможете ответить: «Из России. Я из России, жалкий ты подкидыш, и что ты мне на это скажешь?!»
читать дальше Философия заключается в умении умерять свою жизнь так, чтобы множество жизней могло сосуществовать с той долей свободы и справедливости, какая позволяет удерживать их вместе, а не с той, что заставит их разлететься в разные стороны, от чего вреда будет больше.
А теперь на нас напала эта взрослость... будто жизнь слишком серьезна для любви.
В других странах каждый по мере сил старается способствовать улучшению нравов. А в России – никакого разделения труда. Литературе приходится справляться в одиночку. (...) Помнишь у Готье? – «Дураки! Кретины! Роман – это не пара сапог! Сонет – это не шприц! Пьеса – не железная дорога!» А вот железных дорог у нас-то и нет.
Люди жалуются, что у меня в рассказах нет моего собственного отношения. Читатель озадачен. С чем автор согласен, а что осуждает? Хочу ли я, чтобы они сочувствовали этому персонажу или тому? Кто виноват, что мужик пьет, - мы или он? Где позиция писателя? Почему он уходит от ответа? Может, я не прав, но разве я стану лучше писать, если отвечу?
Здешние радикалы только тем и занимаются, что сочиняют заголовки для завтрашних газет в надежде на то, что кто-то другой совершит что-то достойное их заголовков. Но зато они уже знают, в чем для нас польза!
Временное правительство обещало выборы. Выборы состоялись. Впервые в истории проголосовали девять миллионов французов. Да, они голосовали за роялистов, рантье, адвокатов... и за жалкую кучку социалистов, чтобы другим было кого пинать.
Весь смысл держать прислугу в том и заключается, чтобы мы, счастливое меньшинство, могли сосредоточиться на нашем высшем предназначении. Философы должны иметь возможность думать, поэты – мечтать, помещики – владеть землей, щеголи – совершенствовать искусство завязывать галстук. Это своего рода людоедство. Бал может состояться без гостей, но невозможен без слуг.
Полиция – это силы реальности в условиях воображаемой демократии. При любом режиме власть передается вниз по цепочке до тех пор, пока ее печать не ляжет на лоб полицейскому, как капля миро ложится на лоб императора при помазании. Но зато теперь мы знаем, что для установления тирании необязательно иметь императора: когда под угрозой собственность, и социал-демократы справятся.
Я влюбился в литературу и так всю жизнь от этой любви и страдаю. Ни одна женщина еще не знала такого пламенного и верного обожателя. Я поднимал за ней все платочки, которые она роняла, - тонкие кружева, грубую холстину, сопливые тряпки, - мне было все равно. Все писатели – покойные и живые – писали лично для меня одного – чтобы тронуть меня, оскорбить меня, заставить меня прыгать от радости или рвать на себе волосы – и мало кому удавалось меня провести.
Да, они обманывают помещиков, чиновников, судей, полицию... и крадут у них, потому что мы их бросили. Какое им дело до нашей морали? Не красть – значит признать справедливость своей участи. На протяжении двухсот лет вся их жизнь была безмолвным протестом против существующего порядка. За них некому говорить.
Конечно, я эгоист. Странные люди! Гордиться своим смирением... своей рабской зависимостью от других... и вся эта система обязанностей, выдуманная для того, чтобы сделать нас как можно более тихими и похожими друг на друга... Почему мы должны отказываться от своей исключительности... крохотный очаг, который гаснет без уважения к себе и который согревает и делает нас живыми и достойными любви. Эгоизм – не враг любви, а то, чем она поддерживается.
Оттого что дети взрослеют, мы думаем, что их предназначение – взрослеть. Но предназначение ребенка в том, чтобы быть ребенком. Природа не пренебрегает тем, что живет всего лишь день. Жизнь вливает себя целиком в каждое мгновение. Разве мы меньше ценим лилию оттого, что она сделана не из кварца и не на века? Где песня, когда ее спели, или танец, когда его станцевали? Только люди хотят быть хозяевами своего будущего. Мы твердим себе, что у мироздания нет других забот, кроме наших судеб. (...) В гибели ребенка не больше смысла, чем в гибели армий или наций. Был ли ребенок счастлив, пока он жил? Вот должный вопрос, единственный вопрос.
Англичане предоставляют убежище вовсе не из-за уважения к нам, а из-за уважения к самим себе. Они изобрели понятие личной свободы и знают об этом, и сделали они это без всяких теорий по данному поводу. Они ценят свободу просто потому, что это свобода. Так что король Луи-Филипп бежит прямиком через Ла-Манш, под оригинальным псевдонимом – «мистер Смит»... А когда Республика в три приема сдает вправо, вслед за ним отправляются коммунист Барбес, социалист Блан и буржуазный республиканец Ледрю-Роллен.
Мне неясно, каким образом общество достигнет благополучия, если все только и делают, что приносят себя в жертву и никто не получает удовольствия от жизни.
- Нам всем возвращают наши тела, которых нас лишило христианское чувство вины. Да, это было отлично придумано, сен-симоновская утопия... устройством общества занимаются ученые, и сколько угодно этого самого, ну сам знаешь чего. - Прости меня, но там было развитие всей человеческой природы, нравственной, моральной, интеллектуальной, художественной, а не только нашей чувственности... в отношении которой некоторым из нас не требовалось особого поощрения. - Да, но без стыда, без исповедей и клятв никогда больше этого не делать. - Я имел в виду тебя. - Я тоже имел в виду себя.
Когда доходило до любви, я был вполне исправимым романтиком.
Вы просто сентиментальные фантазеры. Перед вами человек, который сделал себе имя на русских крестьянах, и они ничем не отличаются от итальянских, французских или немецких крестьян. Консерваторы par excellence. Дайте им время, и они перегонят любого француза в своей тяге к буржуазным ценностям и к серости среднего класса.
Вы и ваши друзья вели привычную жизнь представителей высшего класса. Ваше поколение было романтиками общего дела, дилетантами революционных идей. Вам _нравилось_ быть революционерами, если только вы ими действительно были. Но для таких, как я, это был не отказ от своего социального положения, а результат нашего социального положения. Каждый день приходилось бороться за выживание – против неурожая, холеры, конокрадов, бандитов, волчьих стай... Единственным выходом было стать пьяницей или юродивым, которых было достаточно среди нас.
- Вы давно ждете? - Совсем нет. Я заблудился. - А полицейского почему не спросили? - Полицейского? - Нужно было спросить. Они называют вас «сэр» и, кажется, являются тут видом общественных услуг. Они помогают тем, кто заблудился. Им выдают карты и географические справочники. Часто видишь их по двое, так что им есть с кем проконсультироваться. Они на каждом углу. По ночам они носят с собой фонари, чтобы можно было разглядеть карту. Каждый русский, приезжающий сюда, видит всех этих полицейских и, естественно, начинает нервничать. Проходят недели, прежде чем он начинает понимать, что их назначение – подсказывать прохожим, как и куда пройти.
Надо двигаться дальше, и знать, что на другом берегу не будет земли обетованной, и все равно двигаться дальше. Раскрывать людям глаза, а не вырывать их. Взять с собой все лучшее. Люди не простят, если будущий хранитель разбитой скульптуры, ободранной стены, оскверненной могилы скажет проходящему мимо: «Да, да, все это было разрушено революцией». Разрушители напяливают нигилизм, словно кокарду. Они разрушают и думают, что они радикалы. А на самом деле они – разочаровавшиеся консерваторы, обманутые древней мечтой о совершенном обществе, где возможна квадратура круга, где конфликт упразднен по определению. Но такой страны нет, потому она и зовется Утопией. Так что, пока мы не перестанем убивать на пути к ней, мы никогда не повзрослеем.
А вот на "Рок-н-ролл" я, пожалуй, когда-нибудь пойду, а читать не буду - должно же быть разнообразие подходов
Читаю: Максима Малявина про психов и Ольгу Лукас с Натальей Поваляевой про москвича и питерца. Радуюсь безгранично. Тому, что не такой уж я и псих, и тому, как удобно быть провинциалом - будь я хоть вдрызг интуит, интроверт и иррационал, но в пассажиропоток московского метро не только свободно вписываюсь, но чаще всего даже сажусь И тому, что у нашей литературы есть блогеры, а у них есть привычка, без истерики и не кичась афористичностью, осмысливать окружающую жизнь, и им это удается даже так, что из этой жизни не хочется бежать, а хочется в ней жить. Еще на фоне нашумевшего эксперимента читаю девАчковый роман Джека Лондона "Лунная долина". Начинается почти совсем как «Западня» Золя, продолжается как фильм «Далекая страна» с Крузом и Кидман, при этом герои не то чтобы идеальные люди, но адекватные люди, умеющие жить - в том смысле, как можно уметь работать. Положение дел: героиня работает в душной гладильня, денег нет, ухажеры разные пристают с грязными намерениями, жена брата, замученная бытом, лается, муж хороший, но то подерется, то в тюрьму загремит, вокруг забастовки, все бьют штрейкбрехеров, полиция бьет забастовщиков, у героини выкидыш, еды нет, а потом уехать из этого проклятого города и отправиться землю пахать, ужас-ужас, гибель и разорение, да еще и работать! Положение дел с точки зрения автора и героев: ну да, денег нет, но на три пары башмаков хватает, после гладильни пойдем на танцы, а то что же молодость пропадает, ухажерам по мордасам, жена брата сильно неправа, мужа вылечим, дождемся, опять вылечим, на еду наберем ракушек на берегу, ребенка жалко, но хоть от голода не помрет, землю пахать будем по науке, и вообще все будет отлично, мы же будем работать! Вот насколько правильнее запрягать черную логику впереди белой интуиции Хотя местами слишком уж оптимистично для меня (и для того, чтобы быть шедевром), но этот оптимизм хотя бы основан на адекватности и компетентности героев. Их и правда за деловые качества с руками везде оторвут. А еще на подумать: если в семейной истории были перемены, страсти и поступки, это больше пригодится потомкам для жизни, чем отточенное поколениями стремление к безупречности и стабильности. Смотрю: отличный ирландский фильм "А в душе я танцую" - о physically challenged people, очень внятно - о равных правах и разных возможностях, о том, что если ездишь на коляске и не можешь донести ложку до рта, это не значит, что охота жить и пробовать жизнь на вкус у тебя атрофировалась - истина вообще-то вечная, но в формате ночных клубов и взъерошенных волос с гелем звучит по-новому, местами по-хорошему отвязно. И мир не обязательно весь ощетинился против тебя, но и не обязательно будет играть с тобой в поддавки. Да это и правильно, потому что второе унизительнее, чем первое. А также о том, что лишь в условиях свободы можно понять, зачем нужны правила и ответственность – потому что в условиях несвободы это регулируется репрессивными мерами, а в условиях свободы – последствиями; первое очень некстати отвлекает от второго). Хотя, конечно, оптимально еще иметь того, кто даст денег - пусть даже не без угрозы шантажа. визуально А еще смотрю фильм про обаятельного блондина, который умел хорошо летать на «этажерках», не умел носить форму, предпочитая ей вязаные свитера, предпочитал летную работу командующему посту, а уклонение от неэффективного сражения - практически победой, очень стремился соблюдать fair play и умел делать красивые поступки, но в условиях боевых действий это неизбежно становилось все труднее и труднее... - Как ваше самочувствие? - Я чувствую себя отлично. Иногда меня это беспокоит. - Как можно беспокоиться оттого, что вы здоровы? - Так бывает. Мы убиваем людей, и когда они, горя, падают с неба, мы чувствуем себя отлично. Это меня беспокоит. - Мои солдаты не убивают людей. Они уничтожают врага. - Но мне кажется, результат один и тот же. А вот на монитор этот самый "Красный барон" почему-то у меня не ловится. Но это примерно вот так При этом, как снят фильм и построен сценарий, на меня вовсе не произвело оглушительного впечатления, но посмотреть было любопытно, и главный герой оказался обаятельным. P.S. Трудосексуалы вконец распоясались. Там один аж на самолете женат
Жил-был мальчик в городе Вятке, в начале двадцатого века. Занимался эксплуатируемым детским трудом - продавал газеты (механизм оптовой торговли очень меня заинтересовал), и однажды серьезно заболел. Когда немного оклемался, родители отправили его от городской жизни в деревню к бабушке. Однажды бабушка ему и говорит: "А притащи-ка ты ведерко воды!" Мальчик удивился: "Так ведь я, бабушка, болею!" "Э, милый, так и я ж болею, а делать-то все надо!" Так что пошел, натаскал, и ничего с ним не стряслось. И дальнейший полезный труд только способствовал выздоровлению Но вывод отзывается во мне всю жизнь - дикой боязнью жаловаться, потому что по итогам неизбежно услышишь: "так ведь и я!" И еще больше. И это неизменно оказывается не позой, а простой правдой. Поэтому нечего жаловаться и нечего требовать привилегий А была это книжка вот такая : Л.Дьяконов. Олень -золотые рога Там, кстати, правильная версия событий, а не как я помню
И они все шерлокоманы И еще новые приходят Между тем сколь-нибудь компетентно (но поверхностно и сумбурно) рассуждать о предмете я буду в состоянии через недельку, а пока что меня тихо плющит с традиционного для меня предмета. Потому что одна из излюбленных моих штук, в которой фигурируют Холмс и Уотсон, это пособие Бенедикта Сарнова по нескучному изучению литературы. Причем указанные личности фигурируют там не как земные личности, а именно как литературные герои, живущие в соответствующей стране (Литературных Героев). Собственно, о чем это (образец, 13 страниц), заодно можно считать частью коллекции предисловий redakzia.ru/sites/default/files/books_pdf/0095-... А это текст, но он не весь! В природе есть еще! И вторую часть автор в другом издании переделал под Холмса с Уотсоном, но сделал это, не редактируя стиль, ну куда спешил-то, а? Собственно, хвалиться тут нечем (продолжается месячник под девизом "только детские книги читать"), и сам факт-то вряд ли неизвестный, и глубже копать надо, глубже... Но на фоне мне потребовалась новая доза, и я лезу в старое издание, а там такая красота... - Боже упаси! – в ужасе воскликнул Беликов. – Женитьба – шаг серьезный... Да и зачем ему влюбляться? Как будто нет на свете других занятий для порядочного человека, как только кружить головы женщинам. Ежели хотите знать, я припас для Онегина куда более завидную участь. Он у меня станет учителем. Будет преподавать древние языки. Латынь, греческий... - А Ленский? - И Ленский тоже. Станет, скажем, преподавателем тригонометрии в той же гимназии. Синус... Косинус... Тангенс... Это ведь все тоже божественная латынь... Будут ходит друг к другу в гости, пить чай с вареньем из крыжовника, мирно беседовать... Разве это не лучше, чем палить друг в друга из пистолетов? сцена про Онегина в футляре - Может быть, вы соизволите объяснить нам, что именно в романе Пушкина вызвало у вас такой гнев? - Извольте. Я объясню, - согласился Беликов. – Отобрав, как я уже имел честь вам доложить, у своего нерадивого ученика сие сочинение, я подумал: а не полистать ли мне его на сон грядущий? - Позвольте, - прервал его Уотсон. – Уж не хотите ли вы сказать, что раньше его не читали? - Я всегда строго следовал циркулярам, - церемонно ответил Беликов. – И ежели эта книга в пору моего ученичества входила в программу обучения, я ее наверняка читал. Однако никаких воспоминаний об этом у меня, к счастью, не сохранилось. - Понимаю, - сказал Уотсон. – И вот сейчас вы впервые решили прочесть эту книгу просто так, для удовольствия. - О нет, - скорбно покачал головой Беликов. – Отнюдь не удовольствия ради решился я на это, но токмо во исполнение своего педагогического долга. Наставник юношества, подумал я, обязан на себе самом испытывать те яды, коими отравляют свои неокрепшие души его ученики. - Простите, вам сколько лет? – деловито спросил Холмс. - Тридцать девять. - Итак, на сороковом году жизни вы, в сущности, впервые прочли роман Пушкина «Евгений Онегин». И что же? - Я пришел в ужас. - Отчего? - Ну, во-первых, эти неприличные отступления о том о сем. О сравнительном вкусе различных алкогольных напитков. О женских ножках... Впрочем, все это меня не удивило. Чего можно ждать от человека, который сам признался, что в школьные свои годы он «читал охотно Апулея, а Цицерона не читал». Не читать божественного Цицерона! – Он зажмурил глаза и с упоением процитировал: - «Доколе, дерзкий Катилина, ты будешь испытывать наше терпение!..» - Я надеюсь, это вы не про Пушкина? – насмешливо осведомился Холмс. - Именно! Именно про него... Я уж не говорю, что этот Онегин совершенно пустой малый, фат, бездельник, ничтожество. Нечего сказать, хороший пример для юношества... Но в заключение выясняется, что он, ко всему прочему, еще и убийца! Ни с того ни с сего взял да и продырявил пулей ни в чем не повинного юношу, которого он к тому же числил своим близким другом!.. Нет, господа! Эту книгу надобно немедленно запретить. Ежели у вас осталась хоть капля здравого смысла, вы меня в этом поддержите... - Я отказываюсь вас понимать, Холмс! – взорвался Уотсон. – Как вы можете спокойно слушать весь этот бред! - Уотсон, держите себя в руках, - поморщился Холмс. – Я же просил вас: поменьше эмоций... Скажите, - обернулся он к Беликову, - вы твердо убеждены, что этот роман следует запретить? Не лучше ли попытаться его исправить? - Исправить? – удивился Беликов. – Каким образом? - К вашим услугам моя машина. Управлять ею очень легко. Он подвел Беликова к пульту и стал объяснять: - Это рычаг произвольного изменения сюжета. А вот эти кнопки дают возможность выправить любые искривления характеров. Садитесь сюда, вот в это кресло и – действуйте! С помощью моей машины для вас не составит труда сделать Онегина таким, каким вы только пожелаете. - В самом деле попробовать? – неуверенно сказал Беликов, робко дотрагиваясь до рычагов и кнопок. – Гм... С чего же мне начать?.. Нда... Задали вы мне задачу... Ну, ладно! Так и быть, попробую...
Онегин вышел на крыльцо, поглядел на небо и плотнее закутался в шарф. День был ясный, солнечный. Однако Онегин поежился и поднял воротник. - Мсье Онегин! – окликнул его Холмс. – Солнце уже высоко в небе. Ваш противник давно ждет вас. Я думаю, вам следует поторопиться, а то еще, чего доброго, он подумает, что вы струсили. Онегин подозрительно оглядел Холмса и процедил сквозь зубы: - Ишь, как вы ловко повернули... Ну, нет! Ищите простаков! Я, слава богу, не таков, Чтоб грудь свою подставить пуле. - А как же дуэль? – растерянно спросил Уотсон. - В самом деле, - поддержал его Холмс. – Дуэль – старинный обычай, освященный вековой традицией. Вы дворянин, а согласно дворянскому кодексу чести... На это Онегин отвечал уж вовсе не по-онегински: - И впрямь такой обычай есть, Но он и глуп, скажу по чести. Скажите, ну при чем тут честь? Одна лишь злая жажда мести. Какой-нибудь бретер и хват Легко обидчика раздавит. А ну как вас же оскорбят, Да вас же на тот свет отправят? - Вы рассуждаете весьма здраво, - вынужден был признать Холмс. – Однако ведь вызов принят. Теперь отказаться уже невозможно. Представьте, какие пойдут разговоры... Лицо Онегина болезненно сморщилось, отчего он вдруг стал удивительно похож на Беликова. - Да, это скверный оборот... Боюсь – не стану притворяться, - До губернатора дойдет, До предводителя дворянства... Все станут осуждать, болтать, А я ведь человек здесь пришлый... Ох, как бы мне не прогадать! Ох, как бы тут чего не вышло! На лице его отразилось мучительное колебание. Видно было, что страх быть убитым борется в нем с другим, не менее сильным страхом – трепетом перед так называемым общественным мнением. Но страх физический, видно, оказался сильнее. Махнув рукой, он решительно пошел назад, к дому, бормоча себе под нос: - Бог с ним! Все это чепуха. Уж лучше трусом пусть ославят, Чем пулей брюхо продырявят. Нет-нет! Подальше от греха! Однако, не пройдя и трех шагов, он снова заколебался. Остановился, пошел к санкам. - Что? Все-таки решили драться? – спросил Уотсон. - Да нет, поеду извиняться! - мрачно объяснил Онегин. Однако в санки все-таки не сел, а опять пошел к дому. - Куда же вы? – окликнул его Холмс. Придирчиво поглядев на синее, без единого облачка, мартовское небо, Онегин объяснил: - Хоть чист и ясен горизонт, Я должен взять с собою зонт.
Беликов с увлечением поворачивал рычаги, нажимал на кнопки. Судя по всему, он был очень доволен результатами своего труда. - Довольно! – побагровев от ярости, крикнул Уотсон. – Немедленно отойдите от пульта! Достаточно вы уже набезобразничали! - В чем дело, господа? – возмутился Беликов. – Почему вы прервали мою работу? Я ведь только-только приступил к делу. - Да вы понимаете, во что вы его превратили? – не унимался Уотсон. – Это ведь уже не Онегин, а еще один человек в футляре! Беликов номер два! Разве такой Онегин сможет влюбиться в Татьяну? А если и влюбится, разве он посмеет объясниться в любви замужней женщине? - Боже упаси! – в ужасе воскликнул Беликов. – Женитьба – шаг серьезный... Да и зачем ему влюбляться? Как будто нет на свете других занятий для порядочного человека, как только кружить головы женщинам. Ежели хотите знать, я припас для Онегина куда более завидную участь. Он у меня станет учителем. Будет преподавать древние языки. Латынь, греческий... - А Ленский? - И Ленский тоже. Станет, скажем, преподавателем тригонометрии в той же гимназии. Синус... Косинус... Тангенс... Это ведь все тоже божественная латынь... Будут ходит друг к другу в гости, пить чай с вареньем из крыжовника, мирно беседовать... Разве это не лучше, чем палить друг в друга из пистолетов? - Вы знаете, господин Беликов, - задумчиво сказал Холмс. – Пожалуй, ваша первоначальная идея была более гуманной. Уж лучше и впрямь взять да и совсем уничтожить несчастный роман Пушкина, нежели вот этак перекроить его героев по своему образу и подобию. - Ох, сударь! – сказал Беликов, и в голосе его зазвучала угроза. – Глядите! Вы манкируете. Вы страшно манкируете. Ежели почтенный человек, страж закона ведет себя таким образом, так что же тогда остается делать нашим несовершеннолетним читателям? Им остается только ходить на головах! Ну нет, я этого так не оставлю! Демонстративно заткнув уши ватой, он влез в калоши, натянул пальто, аккуратно поднял воротник и, схватив свой зонтик, поспешно направился к выходу, бормоча себе под нос: - Я этого так не оставлю... Если понадобится, я и до самого министра дойду!.. - Ну вот, Холмс, - сказал Уотсон, когда за Беликовым наконец захлопнулась дверь. – Теперь, я надеюсь, вы убедились, какой нелепой была вся эта ваша затея. И зачем только вы так долго терпели эту унылую фигуру? Даже еще поддакивали ему, намекая, что он прав. - Потому что кое в чем, мой непримиримый друг, он действительно был прав. Пытаясь пересоздать Онегина по образу и подобию своему, он, конечно, чудовищно исказил облик пушкинского героя. Но... - Что «но»? – возмутился Уотсон. – Уж не хотите ли вы сказать, что пушкинский Онегин и впрямь в чем-то сродни Беликову? - Ни в коем случае! – решительно возразил Холмс. – Чеховский Беликов – человек совсем иной эпохи, другого сословия. Что общего может быть у него с Онегиным? Но в одном пункте они как будто бы и в самом деле сошлись. Вы помните, как этот беликовский Онегин испугался при мысли о том, что произойдет, если его отказ от дуэли дойдет до губернатора, до предводителя дворянства? - Ну да! Именно это меня и возмутило. Разве Онегин, настоящий Онегин, стал бы рассуждать таким образом? - Но ведь у Пушкина он рассуждает примерно так же. Позвольте, я вам напомню. Взяв в руки забытый Беликовым пушкинский том, Холмс раскрыл «Евгения Онегина» на шестой главе и быстро отыскал нужную строфу. - Обратите внимание, Уотсон. Получив вызов Ленского и ответив согласием, Онегин клянет себя за малодушие: «Он мог бы чувства обнаружить, А не щетиниться, как зверь; Он должен был обезоружить Младое сердце...» - Так ведь это как раз хорошо его характеризует, - сказал Уотсон. - Да, но вы, вероятно, забыли, что там дальше. Сознавая, что он должен был показать себя «не мячиком предрассуждений, не пылким мальчиком, бойцом, но мужем с честью и умом», Онегин тем не менее остается в плену вот этих самых предрассуждений». А почему? Вновь раскрыв томик Пушкина, Холмс прочел: «К тому ж, - он мыслит, - в это дело Вмешался старый дуэлист. Он зол, он сплетник, он речист... Конечно, быть должно презренье Ценой его забавных слов, Но шепот, хохотня глупцов... И вот общественное мненье! Пружина чести, наш кумир. И вот на чем вертится мир!» - Ну? Что скажете, Уотсон? – заключил Холмс. – Не кажется ли вам, что этот ужас перед так называемым общественным мнением все-таки немного сродни беликовскому: «Как бы чего не вышло»? (...) Тут ведь что особенно интересно: на протяжении всего романа Онегин демонстративно противопоставляет свое поведение всем привычным правилам, всем общепринятым нормам, за что и удостаивается репутации чудака, человека странного. А тут, в этой дуэльной истории, он впервые изменяет себе. Против собственного желания он признает диктат норм поведения, навязанных ему тем самым «общественным мнением», которое он якобы так презирает. И превращается чуть ли не в автомат, действующий строго по ритуалу, предписанному дуэльным кодексом. Теряя собственную волю, становится куклой в руках такого ничтожества, как Зарецкий. Остановите меня, пожалуйста, а не то я сканирую все недостающее в Сеть читать дальшеи схлопочу от блюстителей, потому что купить это нигде нельзя...